Воскресные чтения на "Профмединфо". Алексей Слаповский. "КСЮ". Окончание

                                                                                                              

                                                                                                                   ОКОНЧАНИЕ 
В день рождения Оли Паша приехал с утра и начал носить кастрюли, судки, сковородки, пакеты, коробки, посуду и все прочее, включая вилки, ложки и ножи – у самой Оли почти ничего не было. Сама она лежала на диване в удобных и мягких спортивных брюках, не раз стиранных, в футболке лимонного цвета, тоже не новой, с гладко зачесанными волосами, с планшетом в руках и в наушниках, что-то смотрела, не обращая на нас внимания. Этот планшет, подарок Наташи, стал ее любимой игрушкой, она даже в туалете с ним не расставалась, а однажды я видела через приоткрытую дверь, как она чистит зубы, поставив планшет на полку и продолжая что-то смотреть.
Я размещала все в холодильнике и на плите, разбирала посуду, раскладывала ложки-вилки по отделениям выдвижного ящика.
Никогда не обращала внимания, на чем я ем и чем я ем. У нас дома были какие-то тарелки и чашки, наверное, фарфоровые, какие-то ножи и вилки, кажется, серебряные, сроду я не вглядывалась в них. А тут все рассматривала, все мне было интересно. Это были разрозненные остатки бывших сервизов, бывших столовых наборов – вот ножи с синими пластиковыми ручками, с пузырьками воздуха внутри, а вот цельнометаллические, с виньеточным тиснением на рукоятках, а вот одинокий нож с деревянной ручкой, большой, тяжелый, остро наточенный. Тарелки и белые, волнистые по краям, пожелтевшие с обратной стороны, и с золотистой каемкой, и с бледно-зеленым узором по кругу, некоторые с трещинками и щербинками по краям. Если представить эту утварь в магазине, то выглядела бы она бедной, некрасивой, но теперь, пожив и послужив, кажется родной, домашней. По-прежнему некрасивой, но эта некрасота воспринимается как родственная, своя, от тебя неотъемлемая. Вот почему, наверное, понимала я не опытом, а умом, люди не расстаются со старой посудой, старыми вещами и мебелью. Это уже часть тебя, как ее отнять?
Паша принес все, помогал мне, мы иногда слегка касались друг друга, но наваждение прошло. Значит, я все себе придумала. Но вот мы потянулись одновременно за тарелкой, руки столкнулись, мы оба убрали руки и оба опять потянулись к тарелке, засмеялись.
– Бросим монетку, кому достанется, – сказал Паша.
– Да ладно, ты иди, я тут сама.
– В магазин еще надо. Вина купить, торт, по мелочам кое-что. Давай вместе.
– Давай.
Поехали в «Магнит». Всего-то пять минут, но за это время Паша успел подробно рассказать, как он улучшил салон любимого автомобиля – сменил обшивку, поставил новый кондиционер, оборудовал сиденья подогревом, вмонтировал мощную аудиосистему, и много еще чего.
Когда, купив все, что надо, подошли к кассе, я увидела знакомую казашку. Она улыбнулась мне и спросила Пашу:
– А виски не купили?
– Чего? – не понял Паша.
– Она сказала, вы виски любите.
– Когда, кто?
– Жена ваша.
– Какая жена? Ты про что?
Кассирша поняла, что явно попала мимо, махнула рукой:
– Да это я так. Я вас с другим спутала.
Паша шел к машине и ворчал:
– Виски какое-то, жена какая-то, бред.
– Обозналась, вот и все.
– Наверно. Тем более, я виски терпеть не могу. Отец самогон гонит лучше любого виски. Вот говорят, там сивушные масла. А врачи открыли, что сивушные масла – полезные! Они как-то печень защищают или что-то, не помню. Короче, дело в концентрации, отец так гонит, а потом так фильтрует, что у меня похмелья сроду не было. Я вообще редко болею. Во-первых, не увлекаюсь, во-вторых, организм нормально все перерабатывает. Батя литр может уговорить и с утра на работу спокойно идет. Ну, не литр, но почти.
Мы приехали, доставали продукты из багажника, и был момент: я нагибаюсь, беру пакет и ясно чувствую прикосновение к своей талии. А талия обнаженная, потому что на мне был топик. Я не нарочно его надела, честное слово. Очень жарко было в тот день, я и надела топик. И шорты. И вот – прикосновение. Но какое-то необычное. Что-то вроде тактильной галлюцинации – то ли было, то ли нет, но напугало, как пугает то, что вдруг касается тебя в темноте – бабочка или паутина, у меня так было во доре нашей усадьбы, где я иногда допоздна заигрывалась сама с собой в прятки: укрывалась за куст или за какой-нибудь постройкой, сидела там, посмеиваясь над теми, кто меня искал, хотя меня никто не искал, я это придумывала.
Я резко выпрямилась, чуть не ударилась головой о крышку багажника, оглянулась. Паша успел отвести глаза, но я поняла, куда он смотрел.
С этой минуты все стало иначе. До этого Паша вел себя со мной свободно, без всякой неловкости, после этого у него даже голос изменился – был громким, веселым, с удовольствием себя слушающим, этому голосу было все равно, к кому он обращен, а стал бесцветным, стал тише и ниже. Мы отнесли все в квартиру, Паша сказал, что пока все, ему пора, приедет с Наташей часов в шесть.
– До вечера, Оль! – крикнул он из прихожей в комнату, не видя Оли.
– Пока, – ответила невидимая Оля.
– Ну все, пошел, – сказал мне Паша. – Работа еще сегодня.
И мне бы тоже сказать: «Пока!» – и отпустить его. Но я видела, что он озадачен, хочет о чем-то спросить или что-то сказать, и это его тормозит. И я, подлая девушка, воспользовалась. Предложила:
– Может, кофе хочешь?
– Ты знаешь, а хочу! – удивился Паша. – Сам вот думал – чего-то я хочу, и понял – кофе, да. Давай. Варить умеешь?
– Нет, если честно. У нас автомат, только на кнопки нажимать.
– А я в турке люблю. Сейчас сварганим!
И он прошел в кухню, и взялся варить кофе, объясняя, как правильно это делать. Попутно научил меня, что день нельзя начинать с кофе или чая, как все делают. Его отец уже двадцать лет выпивает с утра натощак пол-литра воды и прекрасно себя чувствует. Обычной воды, можно даже из-под крана, но лучше из бутылки, а еще лучше – размороженную. У его отца в морозилке всегда несколько бутылок, он достает одну с вечера, к утру она оттаивает, и он ее выпивает. Причем оттаявшую воду надо пить всю и сразу, если она постоит, уже не то. А чтобы лучше действовала, надо ее чуть подогреть. Градусов до шестидесяти, не больше, иначе вода потеряет свои полезные свойства. Вот и Паша с утра пьет подогретую талую воду, и никаких проблем с желудком или еще чем-то. В идеале надо и днем выпивать литр-полтора, но это как получится, а утром – обязательно. А уж после воды можно и кофе, и все остальное. И позавтракать. Считается, что овсянкой надо завтракать. Ни в коем случае. Нет, можно, но только если она цельнозерновая, а цельнозерновую варить полчаса, это долго. Самое оптимальное – омлет. И пара кусочков сала.
– Сала? – поражалась я.
– Сала! – с гордостью за свои знания подтверждал Паша. – Организму с утра нужны жиры! А сало прекрасно усваивается, это вообще диетический продукт. У отца есть мужики знакомые, фермеры, он регулярно сало у них берет. Экологически чистое, отличное, во рту тает. А если с черным хлебушком! – Паша покачал головой и зажмурился. К нему вернулись веселость и громкость, он, видимо, решил, что недавний казус был случайностью. Ну, засмотрелся на красивую талию красивой девчонки, почему нет, он ведь здоровый молодой мужик, это ничего особого не означает!
Мне досадно было, что Паша так быстро пришел в себя. Сидела напротив, пила кофе, хвалила, хотя в напитке этом ничего не понимаю, как и в других напитках, всему предпочитаю обычную воду, но не сказала об этом Паше – он ведь думает, что открыл мне Америку, вот и пусть думает, пусть гордится этим, мужчине страшно важно постоянно чем-то гордиться. Но надо все-таки его задеть. Зачем задеть, почему задеть? Об этом я не думала, но понимала – надо. Задеть, зацепить.
По глупости и неопытности придумала самый идиотский вариант. И самый, как оказалось, действенный. Спросила:
– Паш, извини, что интересуюсь, вы с Наташей давно вместе, а почему детей нет?
И даже глазки глуповатыми сделала – вроде того, сама знаю, что немного дурочка, но уж прости, красивой девушке в восемнадцать лет много ума иметь даже и не идет.
Замысел был – пусть Паша думает, что я сомневаюсь в его мужских свойствах и возможностях.
И он защитил их, сдал жену сразу же:
– Да Наташка не хочет. Говорит – минимум в двадцать восемь, еще три года ждать. У нее все подруги такие, только Полина в девятнадцать родила, у нее сын уже в школу этой осенью пойдет. Я ей говорю: приятно же детям, когда родители молодые. Тебе вот, говорю, разве хорошо, что у тебя мать пенсионерка? Она как бабушка тебе!
– Оля бабушкой не выглядит.
– Я по факту! Я хочу с сыном вместе в футбол и теннис играть, плавать, все вообще делать, другом ему быть, как отец со мной, у меня отец до сих пор молодой. А мне скоро тридцать, если сын родится в тридцать три, то сколько мне будет, когда ему восемнадцать исполнится? Пятьдесят с лишним!
– Сейчас это не возраст.
– Да, но все равно – не то. Мы десять лет с Наташкой уже, пора бы, а она все…
Паша слегка загрустил.
А я?
А я радовалась, что сумела причинить ему боль, пусть и небольшую. Боль – это личное. Это способ сблизиться.
Паша взял турку, долил себе остатки кофе. Сказал:
– Ты ведь тоже торопиться не будешь. Вы для себя сейчас живете.
Ага. Это уже ответный выпад. Отлично.
– Паш, ты зря, дело не в нас, не в женщинах. Главное – от кого родить. В этом проблема.
– От меня родить, что ли, нельзя? – завелся Паша.
– Можно. Поэтому она и не спешит. Ты же никуда не денешься.
Молодец, Ксю, сказала я себе. Обвинила мужчину в несвободе. Нет ничего обиднее, посмотрим, как отыграется.
И Паша отыгрался:
– Опасное заблуждение! – выразился он почти с пафосом. И тут же испугался – вдруг я не так пойму, да еще отсутствующая Наташа витала над ним, и он исправился: – Я не конкретно о себе, а в целом. В жизни все может случиться. У нас электрик был, мужик в возрасте, опытный, убило током. Полез в трансформатор без перчаток, без коврика, он и раньше так делал, хвалился – меня тысяча вольт, говорит, била. Нет, мало ли, смотря какое напряжение, но он и правда, я сам видел, обычную сеть, на двести двадцать, голыми руками хватал и только смеялся. Индивидуальная особенность. А тут полез – и горстка пепла. Шучу. Целый был, только синий, как… Как труп, короче. Кем он и был. Никто не знает, что будет завтра, правильно?
– Да, – кротко согласилась я.
– И я о том же.
Паша опять успокоился. Надо было взбодрить. Прямо, грубо, с провокацией. Пусть думает, что я заигрываю.
– Вдруг встретишь кого-то, увлечешься, сам будешь не рад, а ничего с собой не поделаешь, – сказала я ласково и печально, заранее сочувствуя Паше и Наташе.
– Вряд ли, но не исключается. Жизнь полна неожиданностей. Я даже допускаю, что она тоже кого-то может встретить. Хотим мы того или нет, но в каждом человеке есть что-то иррациональное, – рассудил Паша. – Весь вопрос, насколько серьезно. Допустим, у человека снесло голову, но он держит себя в руках, оценивает ситуацию. Понимает, что это только эпизод. И возвращается обратно.
Паша поднял чашку, допивая кофе, и поверх ее края посмотрел на меня сузившимися прицельными глазами. Словно другой человек выглянул – расчетливый, не такой простодушный, каким он мне представлялся. Вернее, каким я его придумала.
– Ты простишь, если жена может изменить? Такой толерантный?
– Кто сказал? Убью сразу. Но потом да, прощу. А если серьезно, каждый человек имеет право на ошибку. Только ей не говори. В смысле, что я про это говорил, – уточнил Паша.
– И не собиралась.
– Умница.
Он поставил чашку на блюдце с удовлетворенным видом человека, закончившего дело. Будто мы с ним договорились о чем-то. Я и сама это чувствовала: да, договорились.
Стало страшновато. Я вспомнила Ясу, ее слова о том, что иногда – накатывает. Так накатывает, сказала она, что хоть на улицу беги и отдавайся первому встречному. Со мной впервые в жизни это случилось, именно накатило, но бежать на улицу и искать первого встречного не надо было, тот, кто был нужен, сидел передо мной.
– Жарко у вас в Саратове, – сказала я. – В Москве так не бывает.
– Ничего, привыкнешь, - с усмешкой сказал Паша. Даже не с усмешкой, а с насмешкой – жалея меня, слабую девочку, которая не может сопротивляться тому, что неизбежно.
Он теперь во всем будет искать второй смысл, подумала я. Пусть. Это щекотно, это заводит. И его тоже.
– Ну? – сказал он. – Я пошел?
Имея в виду: если хочешь, могу что-то добавить для ясности. А можем оставить и так.
– Хорошо, – покорно сказала я.
Отпуская, но давая знать: я на все согласна. Согласна со всем, что он может сделать.
Паша кивнул, встал, я тоже встала, он оглядел меня уже откровенно, с улыбкой уверенного победителя, и позволил себе высказаться прямо:
– А ты в порядке, Ксенчик. Прямо модель.
Из всех вариантов имени этот самое нелюбимый – Ксенчик. Птенчик. Но я приняла, как подарок, застенчиво вымолвила:
– Спасибо.
– Тебе спасибо! – со значением ответил Паша.
И вдруг скривился, качнул головой и сказал с досадой:
– Блин, после отпуска всегда дел столько. Задыхаюсь.
И я словно влезла в его мозги, я видела себя его глазами и чувствовала то, что чувствовал он. Я понимала, что ему страшно хочется обнять меня, прижать к себе, вжаться до боли, стиснуться, мучить меня и себя близостью без разрешения, а может, и с разрешением – прямо здесь и прямо сейчас, без удержу и без оглядки.
Мне хотелось того же. Я оперлась руками в стол для устойчивости.
– Ладно, – сказал Паша. – Пошел. До вечера.
– До вечера.
– Ничего не делай, не расставляй, Наташка любит все сама.
– Да, я поняла.
– Пока, Оль! – крикнул Паша.
– Я думала, ты ушел, – ответила Оля.
– Ушел, ушел, пока! С днем рождения тебя, кстати, я ведь не поздравил! Подарок вечером!
И он наконец убрался, а я пошла в ванну и долго умывалась холодной водой. Посмотрела на себя в зеркало. Лицо покрылось красными пятнами. Никогда у меня не было таких пятен. Может, аллергия? Но на что? Но скоро пятна побледнели, а потом и совсем прошли.

6.

И был вечер. Я вспоминаю его теперь подробно, как пьесу или фильм, где была не столько участницей, сколько зрительницей. Название – «Ксения наблюдающая».
Сначала приехала Наташа. Упросила мать вымыть голову и переодеться. Сделала ей прическу. Оля сопротивлялась, но результат ей понравился.
– Надо было в ресторане отметить, – сказала она. – Все-таки круглый юбилей.
– Поздно! – злорадно ответила Наташа. – Я тебе сто раз предлагала, а ты уперлась! Люди придут – посадить некуда! Хорошо хоть, Пашка стол привезет!
– Какой стол?
– Не бойся, временный, раскладной. И стулья.
– Какие стулья?
– Увидишь.
Действительно, вскоре приехал Паша и приволок стол, который тут же разложил, дешевый стол из фанеры или чего-то еще, я тогда не знала, теперь знаю – из ДСП, древесно-стружечной плиты. Я теперь все знаю. И стулья он привез, тоже раскладные, пластиковые стулья дачного типа, целый десяток. Стулья мы с Наташей протерли, стол накрыли цветастой полиэтиленовой скатертью. Расставили разномастные тарелки, чашки и стаканы, разложили разнокалиберные вилки, ножи и ложки.
– Домашний пикник, – довольно точно назвала это Оля.
Но и она помогала, ее захватил этот азарт приготовления. Да еще вино подогрело. Это Наташа предложила:
– А давайте выпьем! Пока нет никого, отметим среди своих, а то я чего-то вымоталась сегодня, как проклятая!
И мы с удовольствием выпили.
Потом появился Суров, отец Наташи, человек очень старый, за семьдесят. Казалось, ему велики были и брюки, летние, светлые, и рубашка цвета хаки, с короткими рукавами. Как чужие. Наверное, он купил их лет двадцать назад, а потом усыхал от возраста, так что не одежда ему была велика, а он стал одежде мал. Причем брюки и рубашка выглядели почти новыми, хоть и давно вышедшими из моды, потому что неделями и месяцами висят в шкафу, Суров сидит дома, выходит только в магазин, по-простому, в домашних штанах пижамного фасона и застиранной, ветхой, но любимой футболке. Все это я узнала потом от Оли, как и другие подробности о гостях, включая имена и биографии приходивших людей.
Суров принес букет ярких и крупных цветов, пурпурных, с желтыми зубчиками по краям лепестков, я теперь знаю, как они называются – гайлардии. Легко вырастить на любой даче, особого ухода не требуют, стоят дешево. Он вошел с этим букетом в правой руке и с тростью в левой. Трость красивая, из чего-то, похожего на красное дерево, с белыми вставками-ромбиками, рукоятка удобно изогнутая, с выемками снизу для пальцев, на конце трости резиновая нашлепка, чтобы не скользить, закрепленная металлическим ободком, похоже на торец ученического карандаша с ластиком. Трость Суров сразу же поставил в угол, показывая, что в домашнем пространстве обходится своими силами, подошел, припадая на левую ногу, к Оле, вручил цветы, сказал, что это и есть подарок, потому что такие времена, неизвестно, что дарить – нужные хозяйственные вещи вроде телевизора и холодильника у всех есть, с одеждой не угадаешь и не угодишь, парфюм Оля не употребляет. Многие дарят деньги, но это и глупо, да и нет у него, прямо скажем, денег. Раньше дарили еще книги, но теперь статус этого подарка ниже туалетной бумаги. Говорил он это громко и весело, глядя на Олю, на меня, на Наташу и на Пашу как на публику, словно ожидая аплодисментов, он даже паузы делал для этого, но никто не аплодировал.
От Оли Суров перешел к Наташе, обнял ее и сказал неожиданно басовито, играючи, как малым детям говорят: «Здорово, дочура! Красавица моя!» Обнял он Наташу одной рукой, правой – настолько левая привыкла к трости, привыкла быть занятой, что осталась бездельно висеть внизу. Обнимая, Суров глянул на Олю с юмором: ты ведь понимаешь, почему я ее так – «здорово, дочура!», – так уж получилось, выросла она у нас, интеллектуалов, совсем простенькая и бесхитростная, но зато здоровая и красивая! Оля не поддержала, отвернулась, не желая присоединяться к юмору Сурова. Я имею право быть ироничной по отношению к дочери, как бы говорила она, а ты такого права не имеешь, ты и отец не настоящий, ты гость-отец! Потом Суров протянул руку Паше, крепко сжал, ничего не сказал, считая, что сильного мужского рукопожатия достаточно. Паша смотрел на тестя снисходительно, но сдержанно, ясно было, что он его не уважает, как человека, но вынужден терпеть, как родственника. От Паши Суров перешел ко мне, представился, склонив голову: «Суров Виталий Геннадьевич, а вас, простите, не знаю». Я объяснила, кто я.
– А мне не сказали, что вы приедете, – с мягким упреком сказал Суров. – Но читал, читал, знаю! Ну что ж, отцы едят кислый виноград, а оскомина на зубах их детей! Я, Ксения, в силу возраста имею право говорить, что думаю. А думаю я жестоко. Думаю, что вашего папу и еще сотни две таких, как он, надо бы расстрелять у Кремлевской стены. Сразу атмосфера улучшится.
– Пап, ты дурак совсем? – удивилась Наташа.
Суров не обиделся, наоборот, похоже, был доволен.
– Вот они – манеры и лексикон! Нет, дочура, я не дурак! Дурак, если уж тронуть эту тему, весь наш великий, могучий, многострадальный и глупый народ!
– Виталь Геннадич, не надо! – страдальчески попросил Паша. – День рождения же, давайте без политики обойдемся!
– Мы-то без нее обойдемся, дорогой Паша, а она без нас – нет! Я тысячу раз это слышал – давайте не лезть в политику! Это все равно, что сидеть в пруду по горло и кричать: давайте не лезть в воду!
Тут Суров в очередной раз сделал паузу, ждал одобрения. И в очередной раз не дождался, и продолжил:
– Политика везде и во всем, Паша! Из нее все рождается, включая то, что мы носим, едим, что смотрим и читаем, на чем ездим, и тому подобное! Ксения, не пугайтесь, что я сразу на вас, как сейчас говорят, наехал. Вы скоро сами поймете, что никакой трагедии нет, в огороде бузина, а в Киеве дядька, и, если дядька в Киеве заболеет или даже помрет, бузине от этого ни жарко, не холодно. Главное, что вы цветете. Фамильная красота, гены, великая вещь! Оля, ты заметила, что она на тебя похожа? Ты такая же была в молодости.
Наташе неприятно было это слышать, она пошла в кухню – что-то там делать. Паша пошел за ней – помогать. И оба там задержались, а Суров дохромал до кресла в углу, уселся, спросил, читала ли Оля сегодняшние новости и что думает о том-то и том-то. Оля ответила, что ничего не читала и ничего не думает. Суров спросил о том же меня, я вежливо сказала, что новости не просматривала. Как-то некогда было.
– Или не интересно? – уточнил Суров.
Он ждал подтверждения, я не стала его разочаровывать.
– Да, не интересно.
– Так я и думал. Судьба страны решается, а вам не интересно!
И Суров рассказал нам о важных событиях, которые могут повлиять на судьбу страны, а потом взялся подробно эти события разбирать, трактовать, оценивать, разъяснять нам их смысл. Когда я слушала это, мне было довольно скучно, как и Оле, которая через пять минут ушла курить, ничуть этим не смутив Сурова, ему хватило и меня, а теперь я вижу все заново и понимаю: в этом человеке сидела неизбывная тоска. Тоска эта кормилась тишиной и молчанием, вот Суров и пользовался возможностью хоть с кем-то поговорить, забыться на время. При этом он понимал, что других это может раздражать, но провоцировал раздражение – чтобы кто-то из окружающих не выдержал, сказал что-то резкое, оскорбил бы его мудрость, знания, возраст, его неравнодушие к участи Родины. И Суров убедился бы: нечего метать бисер перед кем попало, пора опять в одиночество и забытость, но не вынужденные одиночество и забытость, а принципиальные. Однако перед ним была только я, а я слушала и молчала. И даже кивала, соглашаясь. И чем послушнее кивала, тем больше Суров распалялся. Говорил он гладко, книжно, с причастными и деепричастными оборотами, все-таки бывший учитель литературы, время от времени выдавал что-то вроде афоризмов и при этом светился кокетливой улыбочкой скромного самодовольства, становясь при этом похожим на говоруна Невзорова, которого я, когда была жива, иногда слушала и смотрела – нравились его сарказм, его стильность, красноречие, он и сам весь мне нравился, красивый пожилой мужчина.
Оля, Наташа и Паша все не возвращались, Суров наконец заметил, что я заскучала, начал спрашивать – что читаю, что смотрю. Я сказала, что в последнее время ничего не смотрю и не читаю. Не до этого было.
– А я слежу, – сказал он. – Не то, чтобы нравится, но за этим – тенденции. Куда идет мир, что происходит с людьми, особенно с молодежью. И вижу, что взрослые дяди и тети заигрывают с вами, с молодежью, хоть и показывают вас отвязными, недавно смотрел сериал, мальчик и девочка сбегают из дома, убивают, грабят, но при этом все равно такие миленькие, такие по итогу человечные, а взрослые все уроды и козлы! Любим, Ксения, любим мы выставить детишек ангелами, но я-то в школе работал, меня этим сиропом не усластишь! Девяносто пять процентов школьников, и за точность цифры я ручаюсь, напрочь не способны понять, почему «роняет лес багряный свой убор, сребрит мороз увянувшее поле» – гениально!
– И я не понимаю.
– Да я не в упрек, Ксения, я всего лишь фиксирую фактологию! Дело не только в умении понимать, ибо в интеллекте, в моральном плане детишки на те же девяносто пять процентов – дикие отростки социума, что, собственно, и показано в книге «Повелитель мух», исчерпывающе показано! Читали?
– Да. Страшная книга, неприятная.
– Правда всегда неприятна. Так вот, когда взрослых делают виноватыми, а детей априори правыми, это очень опасные игры!
И он еще что-то говорил, говорил и говорил, и я видела, что Суров очень хочет мне понравиться. Не потому, что сходу влюбился, а потому, что он давно уже никому не нравится, и понимает это, но смириться с этим не хочет.
Тут пришли и Оля, и Наташа, и Паша, все сразу, и вот совпадение – как пришли, сразу прозвенел звонок. Вроде бы, звонок всегда звенит одинаково, кто бы ни нажимал, но этот звук показался мне особенно громким, напористым, требовательным. И не только мне, Оля сказала:
– Чую – Метелицына пришла. Надо быстрей открыть, а то стучать начнет.
Да, это была ее давнишняя, с юности, подруга Нина Васильевна Метелицына, которая не вошла, а ворвалась – бурно, со смехом, вручила Оле цветы и коробочку с чудодейственным кремом, о котором тут же подробно рассказала, ручаясь за его качество, потому что сама она эти кремы (Метелицына произносила «крэмы») и продает, и очень успешно, вдвое увеличила продажи торговой точки, принесла хозяйке прибыль, но та, неблагодарная, не ценит ее заслуг, а все дело в том, что над ней, над этой хозяйкой, есть тоже хозяин, и он теперь, увидев, как пошло дело, естественно, считает, что раньше эта самая хозяйка, ее Рената зовут, нанимала плохих работниц и сама ленилась. Теперь Рената спит и видит, как избавиться от слишком старательной продавщицы. Но не может же Нина работать нарочно хуже, тут ведь дело еще в чем? – в обаянии, конечно, в убедительности и доверительности! Надо не уговаривать клиенток, надо, чтобы они сами пришли к выводу, что крем, мазь, спрей или мыло, обладающие потрясающими свойствами, необходимо купить. Плохой или средний товар впарить легко, рассуждала Нина, потому что там цена мизерная, а вот ты продай дорогой, но отличный товар! Это надо уметь!
Мне Оля после рассказала историю Нины. Там все сводилось к одной и той же схеме: Нина, имея двух детей от двух исчезнувших мужей, всегда была озабочена заработком – используя музыкальное образование руководила детским хором, потом ушла в риэлторы, потом была секретарем-референтом в компании «Русский колос», дилером небольшой мебельной фирмы, быстро разорившейся из-за того, по версии Нины, что производила слишком стильную и качественную мебель, потом продавала пищевые добавки в системе сетевого маркетинга, работала маляром-штукатуром, таксистом, репетитором по сольфеджио, уборщицей, сиделкой при больной старухе, няней при детях, и вот теперь продает косметические средства – лечебные, омолаживающие и освежающие. И каждый раз, когда Нина бралась за новую работу, новую профессию, она горела, она приходила к Оле и с жаром рассказывала, как осваивает секреты мастерства, какое это, оказывается, замечательное занятие, как оно нужно и полезно людям, какие новые горизонты оно открывает Нине. Но через год или два, а иногда и через пару месяцев, у Нины появлялись недоброжелатели и завистники, возникали злокозненные обстоятельства, оплата была не по труду, Нину подставляли, подсиживали, обманывали, в результате она, разочарованная, увольнялась сама или ее подло заставляли написать заявление об уходе по собственному желанию.
Вот и сейчас она была озарена новыми горизонтами, расхваливала свой товар, кроме крема Оле, подарила и Наташе, не в зачет и без повода, жидкость для снятия макияжа, заодно делающую кожу бархатной, а Паше туалетную мужскую воду, предупредив, что пользоваться ею надо только дома, только на ночь, только перед тем, как лечь с женой, а на вынос – опасно, девушки от этого запаха млеют и тают, Нина семейному счастью молодых супругов не враг.
– Тебе, Суров, прости, ничего нет, не в коня корм! – заявила Нина, подошла к сидящему Сурову, в приливе дружеских чувств схватила его ладонями за щеки, вытянула губы трубочкой и проворковала:
– У, ти мой слатенький, щеченьки румяненькие, обожаю!
Все улыбались, глядя на нее – Оля терпеливо, Наташа добродушно, а Паша снисходительно, но эта снисходительность была иная, не такая, с какой он смотрел на Сурова. К нему он снисходил, не уважая, а к Нине – как к клоунессе, тоже, в общем-то, не уважая, но с долей благодарности за то, что развлекает.
– А это, значит, Ксения? – повернулась Нина ко мне. – Та самая? Приехала?
– Приехала.
– Ничего, девка! Ты самостоятельная теперь, сама за себя отвечаешь, и это хорошо! Я всю жизнь сама за себя отвечаю, зато, если какой косяк, сама виновата, а если что-то хорошее – кому спасибо? Только мне! Я и от детей помощи не принимаю, у них свои семьи, а я – все сама, только сама!
Говоря это, Нина разглядывала меня, и, оборвав свою ободряющую речь, воскликнула:
– Да ты же офигеть какая красивая, Ксюшечка! Прямо съела бы тебя! Правда, Оль, Наташ, иногда жалею, что не лесбиянка! Нет, а чего? Лесбиянкой проще быть, а мужику геем, если он не активный. Почему? Потому что ему эрекция не нужна! – и тут же Нина сменила тему, как ей было свойственно, огляделась и спросила: – Когда за стол-то? Я с утра на ногах, жрать хочу, сил нет! Кворума, что ли, ждем? Кто еще будет, Оль?
– Как всегда, кто придет, тот и будет.
– А Камкин?
– Понятия не имею.
– сто лет его не видела, скучаю. Ну, тогда чего ждем? Мечи все на стол!
И она взялась помогать метать все на стол, одновременно рассказывая подруге Оле свою последнюю любовную историю. Суров взял книгу с полки, листал, показывая, что ему похождения Нины неинтересны, у Наташи были слегка смущенные глаза – как можно такие вещи при всех рассказывать? А Паша – наслаждался.
Дело в том, узнала я после, что Нина всегда любила мужчин и гордилась этим, считая признаком телесного здоровья и душевного оптимизма. Она в свои шестьдесят два выглядела удивительно молодо, лицо свежее, морщин мало, фигура хоть и поплывшая во многих местах, но это восполнялось энергией и бодростью, которые исходили от ее большого тела. Когда была замужем, то оба раза, пять лет и семь, не мыслила о том, чтобы гулять на сторону, все необходимое получала от мужей, уча их, если чего-то не умели. В остальное же время считала себя полностью свободной, была готова к любым приключениям и увлечениям. С возрастом, конечно, на регулярные встречи со свежими молодцами, желательно не старше сорока пяти, рассчитывать, увы, не приходилось, но Нина открыла для себя сайты сексуальных знакомств, вот о таком знакомстве и рассказывала. Мужчине сорок два, жена на десять лет моложе, но с ней давно уже не ладится, все идет к разводу, другой женщины мужчина себе пока не приметил, подруги постоянной нет, а потребности есть. Проститутками брезгует, и правильно делает. Вот и сунулся тоже на сайт знакомств, нашел Нину, договорились, приехал, она, само собой, не сказала, сколько ей лет, он считает, что под пятьдесят, и все у них вот уже четвертый раз абсолютно прекрасно. Полная гармония, взаимопонимание и никаких обязательств. Оба понимают, что через какое-то время все кончится, и обоих это устраивает.
– Чисто секс, чистое удовольствие! – смеялась Нина. – Он говорит, у меня такого даже в двадцать лет не было. Тут ведь в чем плюс? – баба не залетит, замуж не захочет, никаких претензий, даже подарков не просит. Полное равенство!
– Рассказали бы, не поверила, – отозвалась Наташа. – Что в шестьдесят два вот так бывает.
– Еще как бывает! Я для тебя пример, Наташка, в том смысле, что ты, наверно, думаешь, что в пятьдесят жизнь кончится…
– Я думаю, что уже в тридцать пять кончится.
– А вот и нет! Больше того, такой полноты ощущений у меня никогда не было. Может, предсмертное, а? – весело спросила Нина.
– Идиотка, – негромко, но ясно послышалось из угла.
Это сказал Суров.
Нина пошла на него:
– Чего сказал?
– Того! – зло процедил Суров. – Нашла, чем хвалиться! Мне, если честно, даже представить противно – трясешь своими телесами старческими перед молодым мужиком и рада! У тебя же седое все, если понимаешь, о чем я!
– Спешу огорчить – не все! У меня нижняя половина, Суров, вообще лет на двадцать моложе верхней. Да еще эпиляция, дорогой ты мой. Гладко все, как у девушки!
– Тьфу! – отреагировал Суров.
– Не тьфукай! Это жизнь, Суров, во всех ее проявлениях! Тебе не понять, ты никогда жить не умел, не любил и не хотел!
– Это не жизнь, а…
– Что? Ну, что?
– Ты бы еще всем рассказала, как ты по-большому и по-маленькому ходишь.
– Ссу и сру? Ты об этом? Могу рассказать, если интересуешься!
– Дурища!
– Пусть! Да, дурища, а ты умный, но дохлый! Забыл, как сам меня хотел?
– Я? Очнись!
– Хотел, хотел!
– Не обольщайся! Даже не думал в твою сторону!
– Хотел, хотел! – дразнила Нина. – Вот Камкин придет, он подтвердит! На его глазах все было!
Суров изо всех сил пытался казаться хладнокровным. Но он был почему-то немного смущен. Не глядел в сторону Оли, но ясно было – он не хочет, чтобы та думала, что Суров и впрямь имел насчет Нины намерения. И Нина углядела это смущение, и, крича: «Хотел, хотел!» – смотрела не на него, а на Олю. Может быть, она и не Сурова дразнила, может, Олю дразнила?
А Оля взяла сигареты и пошла на балкон. Но в двери остановилась:
– Знаешь, Нин, Виталий прав, неприятно это слушать.
– В самом деле, теть Нин, – вступила Наташа. – Мы вот молодые, и то про интим не говорим. Личное дело.
– Ребят, вы чего, озверели? – изумилась Нина. – Я же не про то, в самом деле, как в сортир хожу! Секс – высшая форма человеческих отношений! Почему этой радостью не поделиться, что тут такого?
– Не секс, а любовь! – наставительно поправила Наташа и посмотрела на Пашу. Вроде того – тебя тоже касается. Паша слегка пожал плечами: а я чего, я ничего, я тоже так считаю!
Следующим гостем был Николай Валентинович Крашенинников, самый успешный из друзей Оли, чиновник высокого областного ранга. Он явился со службы, в темно-синем костюме с галстуком.
– Гляньте, при полном параде! – закричала Нина, когда он вошел. – Ты не спарился в костюмчике-то, Колян?
– У меня в машине кондиционер, в кабинете тоже, – ответил ей Колян извиняющимся голосом.
У него было круглое и маленькое личико, сплошь сморщенное, печеными яблоками называют такие лица, и это личико казалось простодушным и стеснительным, как у робкого отличника, который в школу пошел на год раньше, он младше всех, его берут не во все игры, но он везде присутствует, всем рад помочь, за всех радуется и всем готов услужить. Оля сказала странную вещь: если бы Колян в годы репрессий служил при карательных органах в расстрельной команде, то расстреливал бы со словами: «Вы уж извините, ребятки, мы вас сейчас маленько убьем!» Но при этом убивал бы неукоснительно и помногу. И спал бы спокойно.
Он подарил Оле толстенную книгу по астрологии.
– Ты ведь увлекаешься.
И Оля обрадовалась, тут же начала листать и просматривать ее, приговаривая: «Надо же!» – но через минуту вздохнула, захлопнула книгу и сказала:
– Спасибо, но уже нет.
– Не угадал! – огорчился Колян.
– Да ладно, ты знаешь, мне ничего не нужно. Давайте за стол.
И мы расселись за столом.
Суров сел рядом с Олей, напротив Коляна, и, в упор на него глядя, спросил:
– Ну? Чего вы там еще придумали на наши головы?
– Много чего! – ласково ответил Колян. – Ночей не спим, Виталя, только и заботимся, какую пакость для народа сочинить.
– Веселишься? Ничего, я еще посмотрю, как тебя выселять будут из твоего особняка, когда все кончится!
– Что кончится?
– Ребята, не надо, скучно! – попросила Оля.
– Скучно-то скучно, но Суров в корень смотрит, я, например, обижусь, если этим кровососам все с рук сойдет! – сказала Нина, сидевшая рядом с Коляном. И тут же ему: – Чего тебе положить, негодяй? Я помню, ты на диете, у тебя что, желудок, печень, почки?
– Все помаленьку, но в целом терпимо, никакой диеты. Мне гастролог еще лет пятнадцать назад сказал – да, имеются всякие лекарства, специальные диеты, но главный принцип – есть в одно и то же время и понемногу.
– Начинается! – поморщилась Оля. – Сейчас про болезни начнем.
– Возраст обуславливает! – отшутился Колян.
– Не обуславливает, а обусловливает! – поправил Суров.
– Как скажешь.
– Не как скажу, а как надо, как грамматика велит! И все вы там такие. Нет, правда, Коля, объясни, вас нарочно туда таких подбирают?
– Каких?
– Безграмотных?
– Ты-то откуда знаешь?
– Оттуда! Позвали лет восемь назад подработать, речи там кое-кому вычитывать и править. Мама дорогая, никто двух слов связать не может, запятые ставят где попало, ошибок по десять штук в каждой строчке! Нет, правда, это нарочно? Безграмотные, туповатые, исполнительные – естественный отбор такой у вас? Чтобы в прайде никто не выделялся, кроме вожака?
Наташа в это время что-то искала телефоне, нашла и сказала:
– Можно и так, и так. И обусловливать, и обуславливать.
– Не может быть! – не поверил Суров.
Наташа дала ему телефон, он посмотрел.
– Черт знает что, подгоняют язык под охлос! Но, между прочим, тут указано, что для грамотной речи предпочтительней обусловливает! А для письменной – обязательно.
– Но я же не письменной речью сказал, а устной! – оправдался Колян. – Так, как народ говорит.
– Народ?! – взвился Суров. – Лучше не беси меня, Колян! Народ, бля! Все вы, суки, под народ косите, включая ваших самых верхних! Под народ, а еще под гопников, под блатату! Нет, под гопников на здоровье, вы гопники и есть, но под народ – права не имеете! Сделали из людей холопов, крепостных практически! Скажешь, нет?
И Суров разразился целой речью про власть и про народ, с конкретными примерами, с цитатами, при этом накладывая в тарелку по хорошей порции из всех блюд. Нина слушала его одобрительно, Оля равнодушно, Наташа пережидала, подняв бокал с шампанским, бутылку которого между делом ловко, бесшумно открыл Паша, который тоже, как и Суров, заботливо накладывал себе еду, неопределенно усмехаясь – он соглашался со словами Сурова, но считал их пустыми и бесполезными. Ну да, дважды два четыре – и что? Что дальше? Ничего.
Колян пробовал вилкой то, что положила ему Нина, и похихикивал вполне благодушно. Он не пытался перебивать, дал возможность Сурову высказаться, но сейчас я вижу и понимаю, что он был Сурову благодарен. За время его речи он имел возможность короткими взглядами присмотреться к Оле, а это для него было важнее всего. Во взгляде его, как бы невнимательном, рассеянном, прятались и обожание, и печаль. Печаль – потому что он видел, что Оля стареет, обожание – потому что, влюбившись в нее на втором курсе, он так ее и пролюбил сорок лет.
Оля рассказала мне после, что Колян ждал и надеялся до тридцати лет, а потом все же женился, у него сын и дочь, которых Колян обожает, а жену свою вот уже лет двадцать ненавидит, но уходить не собирается, потому что прикипел по-черному, так он и выразился, по-черному прикипел, а главное – не к кому идти, никого он даже близко не полюбил так, как любит Олю. Колян – человек стопроцентно приличный, до дрожи боящийся нарушить правила своей социальной группы, прайда, как сказал Суров, аккуратный, скромный, однако трехэтажный особняк себе все же построил, иначе товарищи его бы не поняли, но раз в год-полтора он срывается и уходит в небольшие запои. И тогда обязательно приезжает на служебной машине к Оле, плачет, говорит ей о своей любви, просит выйти за него замуж. Всю ночь он так изливается, но с рассветом, строго с первым лучом солнца морок с него спадает, он скомкано извиняется, идет в ванную, там умывается, сморкается и, не простившись, уходит, и потом месяцами не заезжает, не звонит, однако на каждый день рождения неуклонно появляется.
В то время, после посадки мужа, когда Оля уступала всем, она решила уступить и Коляну. Получилось глупо – страшно взволнованный Колян, мужчина небольшого роста и худенький, барахтался на Оле и ничего не мог сделать, только жалобно просил:
– Пожалуйста, пожалуйста!
– Что? – не понимала Оля.
– Пожалуйста! – повторял Колян.
– Да что?
– Пожалуйста!
Оля догадывалась, что Колян просит помощи, просит как-то возродить его исчезнувшую от волнения мужскую силу, но она не желала этого делать, да и не умела, и не собиралась учиться. Он так ее утомил, что Оля оттолкнула его, Колян свалился на пол. Сидя на полу, он заплакал (это был как раз период запоя) и начал рассказывать, что его недавно схватили люди из органов, из КГБ (наверное, во второй половине восьмидесятых), пытали, били по почкам и другим местам, именно поэтому он временно бессилен, у него, может быть, теперь не будет детей, а они, сволочи, требовали во всем признаться и выдать всех, но Колян не такой, он умрет, а своих не выдаст. История была явно сочиненная, Коляна не могли пытать в КГБ уже потому, что он на закате советской власти сотрудничал с органами, правда, ни о ком не доносил, являлся чем-то вроде эксперта по гуманитарным вопросам в целом и по деятельности расплодившихся экстрасенсов и самодеятельных психотерапевтов в частности.
И вот Суров обличал, Колян исподтишка любовался Олей, Паша начал есть, Наташа держала бокал, а Оля оглядывалась на балкон, собираясь выйти покурить. И уже приподнималась, но Наташа, увидев это, громко сказала:
– Дядь Виталь, все согласны! Можно я за маму тост скажу, если вы не против?
Суров осекся.
– Извини, – он дотронулся до плеча Оли. – В самом деле, не вовремя. Потом поговорим.
– Говори, не говори, – меланхолично произнес Паша, – а ясно одно: мы с вами ничего не решали, не решаем и решать не будем.
Он выглядел при этом очень довольным – и оттого, что успел хорошо закусить, и оттого, что удачно, коротко и емко сформулировал мысль о своем и общем бессилии.
А я четко помню, как во мне вспыхнула волна (идиотский оборот, неправильный, но мне почему-то нравится), волна острой неприязни к Паше. Глупый и самодовольный, подумала я, неужели он мог мне нравиться, неужели я с ним впервые испытала то, что мучает или радует Ясу по отношению к мужскому полу вообще? Дурь какая-то!
А Суров на реплику Паши так и вскинулся, готовый разбить его в пух и прах, но Наташа прикрикнула: «Хватит!» – обращаясь к Паше, при этом ясно было, что и Суров имелся в виду.
И тут же сменила грозное выражение лица на торжественное, а Оля с сожалением опустилась на стул, покорно готовая выслушать все, что скажет дочь. И Наташа начала:
– Мам, я вот что хочу сказать. Спасибо, что ты есть, потому что, если бы тебя не было, я бы не родилась. Конечно, в этом и папа виноват, спасибо тебе, пап (Суров тут же растрогался, глаза увлажнились и заблестели), но мама – главная. И что я хочу сказать. Живи как можно дольше, потому что я тебя люблю. И я привыкла к этому, так что ты уж, давай, не лишай меня этой привычки.
– Прямо эпитафия! – не удержалась Оля.
– Чего?
– Да ладно. Любишь – спасибо.
– Люблю, да. И это основное.
Наташе было нечего больше сказать, но настрой требовал продолжения.
– Потому что, если подумать, если на чем-то мы держимся в этой жизни, то только на любви.
– А я о чем? – встряла Нина и тут же замахала рукой: не мешаю, молчу, молчу.
– И я, мам, всегда рада, что у меня есть человек, – голос Наташи дрогнул, – к которому я всегда могу прийти и который меня поймет. Потому что, и я прошу никого не обижаться, но дороже матери у нас никого нет на этом свете.
– Матери и патери! – с шутливой обидой добавил Суров. – То есть папы!
– Это да, но я что хочу сказать. За тебя, мам. Что ты самая у меня красивая, самая умная, вся в меня. Что ты всегда меня поддержишь и позаботишься. Что ни разу в жизни я не видела от тебя ничего плохого! За тебя!
– Неправда, но спасибо, – сказала Оля и подняла бокал.
И все подняли, выпили, Наташа села и начала активно есть, помогая этим унять пережитое только что волнение.
Какая эмоциональная девушка, подумала я. Скорее всего, поверхностно эмоциональная, вспышками. Но эти вспышки могут быть яркими и горячими, представляю, как она взорвется, когда узнает, что муж изменил ей с московской родственницей.
Именно это я подумала, помню точно, при этом возникшая неприязнь к Паше никуда не делась, мне теперь не нравилось в нем все – как пьет, присасываясь к стакану как ест, часто и суетливо двигая ртом, а глаза при этом застывшие, бессмысленно задумчивые – он ими словно прислушивается к приятным ощущениям желудка, и руки его волосатые не нравились, а рыжеватый пучок, высовывающийся из-под футболки, вызывал отвращение аж до тошноты.
Вопрос – откуда взялась такая уверенность, что у меня с ним это случится, при таком к нему отношении?
Не знаю. И сейчас не знаю.
Мне вообще кажется, что есть такие, выразимся старинно, движения души, которые не разгадываемы ни на каком уровне и никем. Никто не способен вычленить оттуда что-то отдельное и внятное. Вот мы все в детстве смешивали пластилин разных цветов, чтобы посмотреть, что получится. Получается серый цвет, довольно однородный, если долго мять. И в нем только в лупу или под микроскопом различишь частички красного, зеленого или белого. И что? К чему я это? Опять не знаю. Но мне простительно, ведь и сам бог, мне кажется, запутался в мире людей, который он создал, в его непредсказуемости, и как разобраться, если никто не знает, что он сделает в следующий момент?
Мысль ложная, но она мне нравится.
Итак, мы выпили, закусили. Возникла, как это часто бывает, пауза, когда говорить нет необходимости, но и молчать неудобно. Выручил звонок в дверь.
– Камкин! – радостно сказала Нина. – Спорить могу – он!
– Ты ему звонила? – спросила Оля.
– До него не дозвонишься. Наверно, не оплачивает вовремя.
Но пришел не какой-то Камкин, пришли сразу двое – высокий, широкоплечий мужчина с короткой стрижкой, темноволосый, только виски седые, и дама в бежевом брючном костюме, платиновая блондинка. Нина тоже была крашеная блондинка, но потеплее, близко к светло-русому.
Я пыталась угадать. Мужчина, наверно, крупный бизнесмен или управляет фирмой, компанией, государственной конторой, а женщина – чиновница из сферы культуры или здравоохранения, или соцслужбы, оттуда, где надо работать с людьми. Заметно, что она и друзей своих по привычке воспринимает как подчиненных или как представителей электората, с которыми она по доброте своей обходится милостиво, но в душе досадует, что они не понимают и не способны понять серьезных проблем отрасли; я так и видела – ее водят, объясняют, показывают, или – она в кабинете, втолковывает, убеждает, гневается, такие женщины в любом помещении и обществе чувствуют себя центром внимания и событий.
И в обоих случаях ошиблась. Мощный мужчина Антон Алексеевич Батин, которого свои звали Антошей, оказался университетским преподавателем, человеком скромным, всю жизнь прожившим с одной женой-библиотекаршей, тихой и непритязательной, они вырастили двух дочерей, тоже скромниц, и уже внуки и внучки есть, все хорошо, если бы не вечная необходимость сводить концы с концами и учитывать каждый рубль. А женщина Людмила Георгиевна Терещук, как выяснилось, как Оля мне рассказала, – крупная коммерсантка, владелица обширной торговой сети. За спиной у нее не было ни влиятельного отца, ни богатого мужа, все своими руками и головой, а теперь помогает сын – единственная любовь ее жизни.
Еще я узнала, что Антоша, хоть и верный муж, согрешил с Олей после очередных интеллектуальных, но с выпивкой, посиделок, пришел через пару дней, трезвый, чтобы доказать себе и Оле, что все было не случайно. И оба увлеклись, он больше, она меньше, встречались почти полгода, но Оля догадалась, что для Антоши это не любовь и не влюбленность, а мечта по любви и влюбленности – у других это постоянно бывает, если верить рассказам, а у него никогда не было, вот и захотелось. Не Оля ему нужна была, а доказательство, что он не хуже других. Но когда Оля его прогнала, ему почудилось, что упущено счастье всей жизни. Регулярно приходил, просил объяснений. Оля объясняла – не надо ничего себе выдумывать, я тебе не нужна, и ты мне не нужен. Неправда, возражал Антоша, ты мне очень нужна. И это вот «нужна-не нужна» обсуждалось часами, кончалось тем, что Оля кричала: «Да уйди ты к черту, исчезни, умри, ты мне надоел!» Антоша уходил, но приходил опять, и опять просил объяснить, что случилось, ведь все было так хорошо. И эти его приходы повторялись примерно раз в месяц, потом раз в полгода, раз в год. И только в последнее десятилетие Антоша успокоился, перестал терзать Олю, но обязательно являлся на каждый день рождения, два из которых Оля провела на Алтынке; он и туда приезжал.
А Люся Терещук была одноклассницей Оли, самой активной девочкой класса, председатель совета отряда, комсорг, обожала устраивать собрания и разбирать чьи-нибудь персональные комсомольские дела; еще больше любила вникать в дела личные – кто кого любит, кто с кем враждует, кто что кому сказал, этим она делилась с Олей, взяв ее себе в лучшие подруги. Был случай – остались дежурить после уроков, мыть пол в классе, делали это вдвоем, по партам, те, кто сидел вместе, а Люся посадила с собой Олю, и вот они остались, установили на партах перевернутые стулья, принесли два ведра воды, Люся указала, какую половину будет мыть Оля, а какую она, а доску напоследок мыли и терли вдвоем. Двигали тряпками по доске, стоя плечом к плечу, у Оли зачесалась щека, она ее потерла.
– Испачкалась, – сказала Люся. – Дай вытру.
И со смехом вытерла щеку грязной тряпкой. Оля тоже засмеялась и в ответ легонько стукнула Люсю кулачком по лбу. Люся тут же хлестнула ее тряпкой по лицу.
– Эй, ты чего? – закричала Оля. – Больно же!
И начала тереть глаза, по которым попало. Люся испугалась, схватила Олю за руки:
– Не надо, хуже будет!
И повела полуослепшую Олю в туалет, к умывальнику, наклонила над ним, стала аккуратно промывать глаза Оли, потом вытерла ее лицо изнанкой передника, осмотрела:
– Все нормально. А это что?
– Что?
– Кровь на губе. Это тоже я?
Люся была ни при чем, просто у Оли в то время был насморк, она дышала ртом, от этого пересыхали и трескались губы – до крови. И сейчас – Оля посмотрела в зеркало над умывальником – появилась капелька крови.
– Ну-ка? – Люся повернула ее голову к себе и вдруг быстрым движением слизнула капельку крови. Оля удивленно застыла, а Люся, не терявшаяся ни в какой ситуации, спокойно объяснила:
– Я читала, человеческая слюна – целебная.
– Если своя!
– Любая.
И все, и больше ничего подобного не было, но Оля запомнила, каким был взгляд Люси. Почему-то печальным, почти тоскливым. Говорит весело, бодро, а глаза больные.
– Латентная лесбиянка? – догадалась я.
– Вряд ли. Не знаю. Все может быть.
И закончила рассказ о Люсе: после школы та поступила в торговый техникум, отлично училась, стала товароведом и еще до наступления новых времен, до расцвета кооперации, частной торговли и коммерческого бандитизма крутила легально и подпольно большими делами и большими деньгами, вступая в контакт, в том числе, и с бандитами, которые уважали ее, но твердый процент со всех ее операций имели. К тридцати годам Люся была по макушку обеспечена, вышла замуж за красивого молодого человека и, как только родила от него сына, тут же прогнала его прочь. В сына, в своего Петю, вложила всю душу, но слишком много было увлекательной работы, заманчивых проектов, вечно была занята и недоглядела, Петя связался с наркоманами, их компанию накрыла милиция, Люся выкупила сына, а потом лечила за большие деньги где-то за границей, привезла оттуда, нашла ему невесту из первых красавиц Саратова, женила, но они не прожили вместе и трех месяцев, Петя опять сорвался, Люся опять его лечила, а потом Петя неожиданно влюбился в девушку Юлю, которая только вчера была соседкой-девчонкой из бедной семьи, из пятиэтажки напротив, и вдруг выросла, и чем-то Петю зацепила. Он привел ее в дом, стали жить без регистрации брака, но потом, когда Люся родила дочь, все же расписались. Люся души не чает в Юле, считая, что она спасла ей сына, а внучку Стешеньку, Степаниду любит до безумия, но при этом ее терзает опасение, что Петя опять сорвется. Она взяла его в свой бизнес, заняла делами, все хорошо, а Люсе то и дело снится – она приходит домой, а там и Петя, и Юля, и даже Стешенька в усмерть обдолбанные лежат на полу и помирают, и требуют дозу, а вокруг них россыпью – пустые шприцы. Этими страхами она делится с Олей, навещая ее. Правда, выговорившись, тут же начинает давать советы – как сделать ремонт в квартире, какие покупать продукты, как лечиться и вообще, как жить.
Новые гости вручили Оле подарки – Антоша серебряный браслет, а Люся коробку с настенными часами.
– Примерь, – сказал Антоша. – Мне кажется, твой размер.
Суров хмыкнул: надо же, размер помнит.
Оля примерила – да, оказалось впору. И тут же сняла.
– Спасибо, но я ведь ничего не ношу. Даже уши заросли.
– Ты всегда любила серебро, – сказал Антоша.
– Разве?
– Я помню, ты говорила, что золото тебе не нравится, а серебро нравится.
– Может быть. Нравится, но со стороны. Мне в принципе серебро нравится больше, чем золото. Но не ношу, извини.
– Ну, выкинь.
– Не обижайся, я его на гвоздик повешу и буду смотреть.
– Зачем, Наташе отдай, – посоветовал Антоша, оглядывая стол и кто как сидит.
Рядом с Коляном был свободный стул и рядом с Ниной был свободный стул. А напротив сидели Суров и Оля, рядом с Олей тоже был свободный стул. А сбоку, с торца, размещались Наташа и Паша. Выбор был – оказаться между Коляном и Пашей, рядом с Олей или между Ниной и мной. Антоша выбрал Нину и меня, уселся, Нина дружески похлопала его по спине: милости просим! – и начала накладывать ему на тарелку всего понемногу.
Люся в это время не пережидала, не стояла бездельно, такие женщины стоять и пережидать не умеют, она распаковала коробку, велела Паше: «Унеси!» – и тот послушно унес коробку, тут же вернувшись, и получил новое задание – принести молоток и гвоздь. Паша принес, залез на стул и вбил гвоздь там, где указала Люся. Пока он это делал, Люся вставила с тыльной стороны часов батарейку, а Сурову вручила бумажку-инструкцию.
– Почитай, как там настроить.
– Вслух?
– Юморист!
Суров, поглядывая в инструкцию, нажимал на кнопки. Время было выставлено, Паша повесил часы, можно было любоваться. По черному фону ползли слева направо и сверху вниз слова «двадцать пятое июня четверг».
– У меня такие же дома висят, я прямо балдею от них – и время знаешь, и элемент дизайна, правда? – так Люся косвенно похвалила свой подарок, садясь на свободное место рядом с Коляном.
Антоша смотрел на часы с долей ревности, Суров иронично, Нина почему-то неприязненно (это относилось не к часам, а к дарительнице), Колян с вежливым интересом, Наташа с легкой завистью, как и любая молодая хозяйка смотрела бы на красивую и полезную вещь, Паша с одобрением, ценя все техническое, а Оля так, как взрослые разглядывают забаву, которой перед ними хвастаются дети, делая вид, что эта забава и их забавляет. Впрочем, Оля особо не старалась, в ней заметно было нарастающее напряжение.
Люсе налили по ее желанию вина, а Антоше водки, Люся встала, чтобы произнести речь, при этом Антоша чуть нахмурился – ему не понравилось такое самоуправство, он тоже приготовил речь и хотел выступить первым, но не успел.
– Дорогая Олечка! – возгласила Люся.
И тут же раздался звонок.
– Ну вот, как всегда! – огорчилась Люся. – Кого там несет, кого еще ждешь, Оль? Камкина, что ль?
– Никого я не жду.
Паша, который наелся, напился и немного заскучал, был рад новому поводу размяться, пошел открывать.
Вошел высокий и стройный молодой человек.
Да, именно так я сказала бы при первом взгляде. И телосложение, и осанка, и темные, вьющиеся, густые волосы до плеч, все у пришедшего было молодое. Одежда подчеркивала: белая футболка с треугольным вырезом на рельефном торсе, белые джинсы в обтяжку на длинных ногах. Все остальные друзья Оли, да и она сама, тоже были, как на подбор, моложавыми, будто изо всех сил старались задержать увядание и ветшание, и все-таки это были пожилые люди, а для меня и совсем старики и старухи, но Альберт Петровский, он же Алик, в свои пятьдесят семь казался застрявшим где-то в тридцатилетнем возрасте. Но чуть позже, когда он сел рядом, между мной и Олей, я увидела и красную морщинистую шею, и сухую, скукоженную кожу на кистях рук, покрытых коричневыми пигментными пятнами.
Он был похож, вижу я теперь, зная намного больше и имея неограниченный материал для сравнения, на тех рок-музыкантов, которые начинали аж в шестидесятые годы прошлого века, будучи все сплошь поджарыми, – может, агрессивная музыка своими жаркими децибелами вытапливает из них лишний жир? – и такими остались до глубокой старости, и скачут на сцене бодрее многих молодых, тряся седыми патлами.
– Гляньте-ка! Трезвый Алик пришел! – такими словами встретила Люся Петровского. – И не обкуренный, не под кайфом!
– Обижаешь! – громко, как со сцены или издалека, ответил Алик. – Я всю жизнь под кайфом. Но это не алкоголь и не наркотики, а собственный мыслительный процесс!
С этими словами он подошел к Оле, встал перед ней, и она тоже встала, он обнял ее и троекратно поцеловал.
– Счастье мое, поздравляю!
– А подарок где? – не унималась Люся.
– Я сам подарок. Это вы вечно нанесете то, что ей не нужно. Тебе же ничего не нужно, да, Оль?
– Мне и тебя-то не очень нужно, – сказала Оля, но мне показалось, что Алика ей видеть приятней, чем других присутствующих мужчин.
Потом я узнала, что не ошиблась и что для этого были причины – Алик когда-то Оле по-настоящему нравился. И не только ей, у Нины он почти год был промежуточным мужем между первым и вторым браком – жил у нее, кормился у нее, спал с ней, как настоящий супруг, но оба знали, что никаких перспектив у них нет – Алик ни с кем и никогда не был в долгих отношениях, институт брака презирал, детей терпеть не мог, при этом регулярно подживался у разных женщин, а в остальное время обитал у родителей, до сих пор крепких в свои восемьдесят с лишним, и оба трудятся – отец консультирует несколько небольших фирм по финансовой отчетности, всю жизнь проработав в банковской сфере, а мать – художница, пишет картины-фантазии о жизни идеально красивых мужчин и женщин, которые эротично, но целомудренно обнимаются на фоне ярких пейзажей далеких планет, наполненных стадами диковинных животных, пасущихся на фиолетовой или багровой травке, – все это Оля мне подробно описала. Картины неплохо продаются, заработок у отца тоже весомый, поэтому Алику нет нужды работать. Но не всегда он сидел без дела – закончив Саратовское театральное училище, несколько лет подвизался (господи, как нравятся мне эти редкие слова, которые я никогда не употребляла при жизни!), подвизался он актером на сценах то театра юного зрителя, то театра драмы, как и Денис, первый мужчина Оли, но, как опять же Денис, главных ролей не получал, а проходные уязвляли самолюбие, поэтому Алик, умея немного играть на гитаре и петь, стал сам себе театром, начал выступать в разных местах. Память у него, рассказывала Оля, всегда была бездонная, он знал наизусть сотни песен, из них составил несколько программ – для ветеранов армии в дни 23-го февраля и 9-го мая, для женщин в день 8-го марта, для милиционеров, железнодорожников, для медицинских работников, для всех государственных и профессиональных праздников. Особо ценилась его универсальная лирическо-юмористическая программа, с которой он каждый год летом объезжал причерноморские курорты; там у него были постоянные импресарио и заказчики, там они имел неизменный успех – пел что-нибудь задушевное для отдыхающих дам, а к концу выступления веселил отдыхающих кавалеров охальными стишками собственного сочинения, где остроумно высмеивались косность и лицемерие общества по отношению к половой жизни граждан. Отдыхающие кавалеры хохотали, дамы слегка смущались, но при этом ясно понимали, что у этого потрясающего красавца, проникающего в душу своим потрясающим баритоном, ни косности, ни лицемерия по отношению к половой жизни нет. И часто находили возможность убедиться в этом.
Все друзья и знакомые Оли принимали Алика таким, как есть, даже не завидуя – завидовать можно чему-то достижимому, Алик же был уникален.
Только Люся ненавидела его открыто и демонстративно, причины Оля не знала, а сама Люся ничего не говорила, Алик тоже загадочно молчал.
После объятий с Олей, он сел рядом со мной, повернул ко мне голову и долго смотрел с подчеркнутым изумлением, дожидаясь, когда я сама не выдержу и что-то скажу. Я сказала:
– Ксения.
И протянула ему девичью ладошку. Я знала, что ему этого хочется.
Он взял ладошку двумя пальцами и покачал.
– Кто ты, дитя, откуда?
– Племянница из Москвы, – сказала Оля.
– Та самая, – добавила Нина.
– Какая та самая?
– Вот нужны вам подробности! – Люсе не терпелось начать речь.
– В подробностях суть жизни, – возразил Алик. И повернулся к Оле. – Кстати, о подробностях. Подарок я тебе сделал, но, извини, деньгами, перевел на карту. Пришло?
– Не видела.
– Ты посмотри.
— У меня и телефон выключен, кажется.
— А ты включи.
Оля включила телефон, посмотрела.
– Да, спасибо.
– Вот женщина! Будешь погибать, позвонишь насчет помощи – не ответит. Зачем тебе телефон, Оль?
– Сама не знаю.
– Так, мы отмечать уже будем или нет? — возмутилась Люся. —Алик, не волнуйся, все разглядели, какой ты красивый, не надо на себя все тянуть!
– А я и не тяну. Магнит не виноват, что он магнит.
– Фу! – скривилась Люся. – И ведь его умным считают! Ладно, все, поехали. Оля! Сейчас ты услышишь неожиданную вещь. Ты в моей жизни очень важный человек. Так все устроено, что нам от других что-то нужно, а им от нас тоже, правильно?
– Нет, но продолжай, – сказал Алик.
– Заткнись! Всем от всех что-то нужно, если они не совсем посторонние, конечно. А мне, Оль, от тебя никогда ничего не нужно. И тебе от меня. Но что важно. Что я тебя вспоминаю по ходу жизни, я серьезно, часто вспоминаю, даже если не видимся, и понимаю, что ты меня как бы греешь. Я вспомню, что ты есть, и мне становится как-то… Теплее, что ли, светлее. Понимаешь меня?
– Да, – сказала Оля, и я впервые за вечер заметила у нее интерес к чужим словам. Она не ожидала, что Люся скажет так хорошо и умно, и с удовольствием удивилась этому, и Люся увидела ее удивление, оглядела всех с победным видом: что, съели? а я еще и не так могу! Так, наверно, стояла она, активистка и отличница, перед всей школой, когда ей вручали очередную грамоту за успехи в учебе и общественной работе. Если бы не кончилось советское время, вдруг подумала я (сейчас подумала, не тогда), пошла бы Люся по партийной линии, поставили бы ее на высокий пост и она искореняла бы инакомыслящих так же жестко, как теперь подавляет конкурентов, а живи она, к примеру, при нацистах, при Гитлере, она бы и тогда стала бы полезным и нужным работником. Таковы все люди с общественным, но послушным темпераментом, у меня вот этого темперамента нет, поэтому никогда не стану ни коммунисткой, ни нацисткой. И с темпераментом не стала бы.
– Вот в чем ценность таких людей, как ты, Оля! В том, что вы просто есть, но всем хорошо от одного этого факта. Вот как дерево за окном. Нет, от дерева польза, тень дает, прохладу, я какое-нибудь дерево имею в виду, которое далеко, от него тебе ни тени, ни прохлады, но ты на него смотришь, и тебе хорошо. Олечка, живи как можно дольше, пожалуйста! Будь здоровенькой! Обожаю тебя, да ты это и сама знаешь!
Последнее прозвучало как-то необычно, как какое-то скрытое признание, вижу и слышу я сейчас, когда вспоминаю не только это, но и рассказ о слизывании капельки крови в школьном туалете.
Никто этого, конечно, не заметил, Люся потянулась стаканом к Оле, и все потянулись. Выпили, вновь пришедшие начали закусывать, Оля пошла покурить, Колян отправился с ней за компанию, Паша поглядывал на Наташу: мы все тут устроили, маму твою поздравили, домой не пора?
Теперешним слухом я слышу, как Наташа шепчет Паше:
– А родители твои когда приедут?
– Отец звонил, скоро.
– Надо дождаться.
– Зачем?
– Затем. Сиди.
– Я и сижу.
– И сиди.
И Паша остался сидеть, но не за столом, а перешел в кресло, достал телефон, вставил наушники и начал что-то смотреть. Судя по лицу, что-то смешное, какие-то прикольные ролики в ютюбе.
– Ну что, Алик, все выступаешь? – спросила Люся.
– Некогда. Готовлюсь к соревнованиям на выживание.
– Да уж вижу, вон какой стал аполлонистый, сволочь. А все равно кости уже не те, организм не тот, с молодыми не сравнишься.
– Там возрастные группы, моя – от пятидесяти до шестидесяти.
Алик начал рассказывать об этих соревнованиях, которые проводятся где-то в Сибири, в тайге, их снимает телевидение, некоторые участники становятся звездами экрана, пусть и ненадолго.
– Зачем тебе это? – спросил Суров.
– Интересно. Испытать себя.
– Помнишь, что Камкин говорит? Проще пересечь в лодке Атлантику, чем заставить себя поменять текущий кран на кухне.
– При чем тут кран? И при чем тут Камкин?
– Камкин всегда при всем! – заявила Люся, не прекращая с аппетитом есть.
– Это точно, – согласилась Нина.
– Да ладно! – Всегда вы – Камкин! Чего он такого сделал? Посидел пару лет за политику – слава на всю жизнь!
Вернувшийся с Олей Колян сразу уловил нить разговора и закивал. Нина заметила:
– Ты-то чего балдой мотаешь, Колян, ты же его и посадил!
– Даже возражать не будут, все знают, что неправда.
– Да правда! – закричал ему Суров. – Не ты, так вся твоя система! Хватит уже отмазываться, Колян!
И Суров начал обличать и Коляна, и ушедшую систему социализма, Брежнева, Андропова и всех прочих, однако и крушение социализма обличил, обвинив в скороспелости, заклеймил Горбачева и Ельцина, перешел к нулевым и десятым, осудил политику Путина, вменив ему в вину потворство жуликам и ворам, всему гнилому и архаичному, а не свежему и новому. Обращался он при этом не к Коляну, для которого все было предназначено, а к Ольге – так умный и знающий муж разъясняет не очень сведущей жене, что к чему. Оля покачивала головой, как бы благодарила за мудрость, на самом деле это было почти машинально, но Коляна, похоже, задело именно ее согласие, а не доводы Сурова. Он начал возражать, сказал, что при социализме было много хорошего, и мы сейчас это все больше используем.
– Кто мы? – закричал Суров. – Кто такие мы? Ты, что ли, сука, гэбня гнойная?
– А можно без оскорблений? – обиженный Колян махнул стопку водки и тут же налил еще.
А после этого дал и свою оценку ушедшим временам – Горбачева и Ельцина, как и Суров, безусловно осудил, а Путина по всем статьям оправдал, свалив вину на косное и инертное население, не понимающее своего счастья и, главное, на продажных либерастов, которые поют с чужих голосов, которым только тогда и хорошо, когда Родине плохо.
– Вы же страшно недовольны именно потому, что Россия мощно прозвучала на международной арене! – выкрикивал он в лицо Сурову. – Когда Россия сильная, вам болтать не о чем, вы все без дела!
– Чем она сильная? Вениками березовыми? Единственным авианосцем, который то горит, то самолеты с него падают?
– Началось! Я и говорю, для вас любая наша беда – радость!
– Да почему ваша-то, Колян, твою-то мать!
– А чья еще? Я и тебя имею в виду!
– Врешь!
Люся, вытирая губы платком, вступила в спор:
– Вообще-то, Суров, Колян в чем прав – негатива слишком много. Я с утра боюсь новости смотреть, сплошной ужас сообщают. Нет, никто не говорит, что все хорошо, но где позитивные новости?
– Желтая пресса! – веско произнес Антоша, который до этого угрюмо слушал, но не вмешивался. – Все стало желтой прессой. То же телевидение. Раньше у нас было два канала, но телевидение было…
– Унылое? – с тонкой усмешкой спросил Алик.
– Просветительское! Вы вспомните! Передачи какие были – «Музыкальный киоск», «Здоровье», «Клуб путешественников», «Хочу все знать»! А «Очевидное-невероятное»? А фильмы? Да, наивные, да, в чем-то примитивные, но добрые!
Колян был так доволен поддержкой, что протянул Антоше руку, чтобы поблагодарить. Но ошибся, Антоша отшил его:
– Убери граблю! Я социализм люблю, но твой вонючий капитализм – ненавижу! И вас, сволоту чиновничью! Я, доцент, без пяти минут доктор наук…
(– Двадцать лет без пяти минут, – успел сказать мне Алик негромко, но Антоша услышал, гневно посмотрел на него, однако не стал отвлекаться):
– Я получаю копейки, как дворник какой-нибудь, а при социализме преподаватель университета был – кто? Аристократ духа! И платили соответственно! Давай сравним, сколько ты получаешь? Ну, озвучь, Колян, давай! А?
– Обожаю, когда мужики уями меряются! – восхитилась Нина.
– А ты бы хотела? – ехидно спросила Люся.
– Вообще-то видала я у них у всех, – парировала Нина. – Завидуешь?
Спор разгорелся не на шутку. Колян отстаивал и социализм, и современность, приводя примеры хорошего и там, и здесь, Антоша тоже защищал социализм, но бичевал современность, а Суров ругал и то, и другое. Люся была солидарна с Коляном, при этом старалась показать, что, разделяя позицию Коляна, самому Коляну не симпатизирует – у них, наверное, были свои счеты. Нина имела собственное оригинальное мнение – если человек хороший, он в любое время хороший, а если гад, он в любое время гад, но главное в том, что надо уметь быть счастливым при всех временах, а быть счастливым, это – талант! Алик откровенно над всеми посмеивался и мягким, добродушно-покровительственным голосом выспрашивал, где учусь, чем в жизни интересуюсь, есть ли друг, если есть, то кто он, а если нет, то почему. Пытался помаленьку обаять, но без практической цели, применял наработанные навыки. Ради тренинга. Паша смотрел приколы, Наташа убирала опустевшие судки, чашки, салатницы, уносила, приносила новые, а Оля поставила перед собой тарелочку с маринованными грибами, которые ей понравились, и задумчиво, размеренно ела один грибок за другим, отпивая небольшими глотками вино. Увидев, что я наблюдаю, Оля улыбнулась и кивком спросила: хочешь? Я кивнула, подставила свою тарелку, Оля ссыпала мне половину грибов, и мы начали есть их на пару, причем, развлекая себя, синхронно: она накалывает вилкой гриб и отправляет в рот, и я накалываю, и я отправляю. Она отпивается вина, и я отпиваю. Нас это забавляло. В это время, кстати, после ареста папы, я как-то особенно ощущала вкус всего. Сначала почти болезненно, потом с любопытством. До этого была солидарна с папой, который терпеть не мог рассиживаться за столом и говорил: «Завтрак должен занимать пятнадцать минут, обед полчаса, ужин двадцать минут, все, что свыше – бездарная трата времени». Вот и в тот вечер я вникала в оттенки вкуса и запаха, впитывала в себя и мякоть соленых маленьких помидорчиков, домашних, из трехлитровой банки, в них мне почудилось что-то деревенское, хотя в деревне я не была и сроду ничего деревенского не пробовала, впитывала мягкие, податливые, тающие волоконца тушеного мяса, сытную мякоть картошки-пюре, хрусткую сладость перца, и кажущуюся сначала вяловатой и пресной податливость листьев салата, проникая в их растительную робкую суть, и…
И тут пришли родители Паши, Бояринов Игорь и Бояринова Татьяна. Паша открыл им, Наташа встретила в двери комнаты, когда они входили, а остальные продолжали спорить, перейдя от общего к частному и вспомнив опять историю загадочного Камкина.
– Всем здравствуйте! – приветливо закричал от порога Бояринов-отец.
– Даже не надейся, иуда, мы тебе Камкина никогда не простим! – кричал Суров Коляну.
– Задолбали со своим Камкиным, я к нему не имел никакого отношения! – кричал Колян.
– Мы ненадолго! – известила Бояринова-мать.
Я рассматриваю теперь, отсюда, ее глаза, которыми она охватила комнату, в одну секунду, оценив всех и каждого. Наши мозги работают так быстро, что мы не успеваем это осознать, поэтому принятые решения часто приняты не нами, а всем, что в нас заложено. Замечу, что язык это чутко подметил. Само выражение «принять решение» – всмотритесь в него, вслушайтесь. Подсказка: «принять во внимание», «принять участие», «принять подношение», «принять христианство, ислам». Еще одна подсказка: синонимы к слову «принять» – получить, взять, признать, обрести и так далее. Понимаете, да? Решения не создаются нами, мы их принимаем, как что-то готовое.
Так вот, Бояринова-мать успела за секунду что-то подумать о каждом – о Коляне, что человек не самый приятный на свете, но нужный, с ним надо поддерживать отношения, о Нине, что она хабалка, от которой надо держаться подальше и ее саму держать на расстоянии, не то испортишь себе репутацию, об Антоше, что он мужчина хоть и фактурный, но скучный, однако тоже полезный, преподаватель университета, вдруг кто-то из детей друзей и знакомых будет туда поступать, пригодится, о красивенькой девушке рядом с Антошей, племяннице Оли и дочке того самого Кухварева – что она, с одной стороны, пока не пригодится, но ведь отец ее рано или поздно выйдет и наверняка опять будет ворочать большими деньгами, так у них, в Москве, все устроено – чести лишить могут запросто, но бизнеса – ни за что, с ней лучше поддерживать теплые отношения, об Алике, что он, конечно, неувядаемый красавец, с которым хорошо бы разочек это самое, но нет, даже рисковать не стоит, да и заразу можно подцепить от такого беспутного мужика, об Оле – что несчастная она все-таки женщина, сидит сиротски за столом, в сиротском интерьере, среди этих убогих стен, обклеенных допотопными обоями в цветочек, совсем не умеет радоваться жизни, но это и понятно – больная; наверно, самая страшная болезнь – потерять интерес к жизни, болезнь самоубийц, о Сурове, что он чуть ли ни в отцы тут всем годится, а туда же, спорит по-молодому, вытягивая тощую петушиную шею, а ведь о Боге пора подумать, к которому скоро придется явиться, Бог круче любого прокурора, все знает и помнит, в том числе то, что отец ты, Суров, был поганый для нашей снохи, ничем ей не помог, ничем не поучаствовал в ее жизни, в отличие от нас, которые с утра до ночи колотятся, чтобы и себя обеспечить, и дочку, и будущих внуков, о Люсе, что – вот с кем дружить надо крепко и постоянно, женщина высокого полета, миллионерша, сам губернатор был у нее не так давно на дне рождения, да что губернатор, говорят, сам Володин, великий земляк, прилетал из Москвы на пару часов спецрейсом, у особняка Люси полиция по такому случаю дежурила, а охраны было больше, чем гостей. Одновременно Бояринова-мать успела подумать и о сыне, что таким гордиться можно – самостоятельный, маму любит, жену в порядке держит, которая хороша, грех хаять, и тоже девушка самостоятельная, но все же беспризорницей росла – при живых-то родителях!
Житейский опыт Бояриновой-матери сразу почуял – что-то зреет в этой разношерстной компании, пахнет сварой и скандалом, и лучше держаться от этого подальше. Так и возникло решение, которое Бояринова-мать приняла и огласила, сказав, что они ненадолго. С мужем она это не обговаривала, поэтому на лице Бояринова-отца мелькнула тень легкого удивления, тут же перешедшего тоже в принятие, потому что он безоговорочно доверял супруге, и он на ходу кивнул, подтверждая: да, мы ненадолго. А сам нес большую коробку, на которой была изображена микроволновка.
– Оля, с юбилеем! – громко сказал Бояринов-отец, вернее, прокричал, чтобы перекрыть шум.
– Там куча функций! – закричала и Бояринова-мать. – И встроенный тостер, очень удобно!
– Да ладно тебе, Колян! – усовестил справедливый Антоша. – Я не знаю, сдавал ты его или нет, дело темное и недоказуемое, но что отношения не имел, это ты брешешь!
– Как сивый мерин! – хохотнула Нина.
– Вот именно, – нехотя согласилась Люся.
– Спасибо, спасибо, – Оля поднялась навстречу сватам, взяла коробку и озиралась, не зная, что с ней делать.
Паша выручил, схватил коробку и понес на кухню.
– Как жизнь, как дела? – спросил Алик Бояринова-отца.
– Лучше всех, но хуже многих, – смеялся тот.
– Вы садитесь, садитесь, вот сюда, – Наташа вела мать к тому месту, где сидела сама.
– А ты, а Паша? Мест, что ли, нет?
– Стулья есть, а за столом, ты же видишь, уже негде. Мы насиделись, мы скоро вообще пойдем.
– Куда это? Давайте вместе, я же сказала, мы на минутку.
– Точно, – подтвердил Бояринов-отец. – Да и ели недавно, так получись, с обедом затянули и буквально только что… А пить тем более нельзя, я за рулем.
– Знаете что, надоело! – выкрикнул Колян. – Вам козел отпущения нужен, так вот, я вам не козел, ясно?! И большой вопрос, кто кого сдавал, может, Камкин сам сексотом был, вот и стал потом грехи замаливать, в ангела превратился!
– Ну ты и гад! – развел руками Суров, сказав это почти с восторгом.
– Оль, скажи ему, ты же знаешь! – попросил Колян.
– Я знаю только одно, – ответила Оля, – что в нашем возрасте дни рождения напоминают поминки, только покойник не в гробу, а за столом. Быстро выясняется, что о покойнике сказать нечего, вот и начинают или анекдоты травить, или выяснять отношения.
– Почему же нечего? – не согласился Бояринов-отец. – О каждом всегда есть что сказать.
– Ошибаешься, Игорь. Если про каждого из нас попробовать написать историю жизни – странички хватит.
Наташа тут же ей возразила, причем возразила довольно умно:
– Ну и что, мам? Вон в Википедии даже про самых великих – несколько строчек.
– Смотря как рассказать! – поднял палец Алик. – Я могу в одной песне, в четырех куплетах отразить биографию любого исторического деятеля. Метафорами. А можно одну минуту расписать, как «Войну и мир».
– Абсолютно! – с удовольствием подхватил Колян отвлеченную тему, но Суров это понял и осадил его:
– Вот ты и хочешь теперь расписать все по-своему, в свою пользу. Ничего, Камкин придет, мы его напрямую спросим.
– А он придет? – с тревогой спросила Бояринова-мать.
– Не знаю, – сказала Оля. – Может быть.
– Своеобразный человек! Отлично! – жуя, сказал Камкин.
«Отлично» относилось не к Камкину, а к голубцу, который Бояринов-отец попробовал. Наташа, довольная похвалой, улыбнулась. Паша, вернувшийся из кухни, стоял у косяка, застыв, уставившись на ползущую надпись часов. Он был похож на упитанного кота, который, заметив что-то движущееся, может долго не сводить глаз с объекта, погружаясь в нечувствительную прострацию. У нас был котик, родители завели его для воспитания во мне эмпатии, но быстро выяснилось, что у меня аллергия на кошачью шерсть. Котик исчез, я рыдала. Привели собачку-корги, не купив ее, для пробы – вдруг у меня и на собак аллергия? Да, и на собак оказалась аллергия, я рыдала еще горше. И всегда любила рассматривать фотографии котиков и собачек, всякие ролики про них. Заметила, что кошки и собаки очень отличаются способом смотрения на мир. Кошки наблюдают, застывая, потому что их способ охоты – выжидать, быть в засаде, стеречь. А если идти и выслеживать, то очень медленно, постоянно замирая. А собаки, как и волки, они ищут и рыщут, они крутят головой во все стороны, вглядываются. Вот почему собачий взгляд кажется таким умным – он внимательный и вопросительный.
– Да, Камкин своеобразный! – раздраженно сказал Суров. – Сейчас таких нет!
– Как нет? Он-то есть! – засмеялся Бояринов-отец. – И хватит, Виталь Геннадич, вы извините, про других кого-то разговаривать, у нас тут именинница есть.
Он встал, держа в руке стакан с соком. По уверенной улыбке было понятно, что он опытный тостер, да нет, я знаю, как правильно, захотелось пошутить, неудачно. Опытный тамада, толкатель речей, спикер. Скорее всего, у него есть домашняя заготовка, сейчас он всех ею угостит, все воздадут должное его обаянию и остроумию.
Но он не успел ничего сказать. Суров тоже встал, и, опираясь руками о стол, клонясь в сторону Бояринова-отца, закричал:
– Не вам мне указывать, Игорь, ё, Николаевич, о чем мне разговаривать, а о чем не разговаривать! Что за манера – сразу свои порядки устанавливать? Командуйте своими работничками, которые вам прибавочную стоимость приносят и от вас хамство терпят, видел я, как вы с ними общаетесь! Для вас люди – быдло!
– Пап, ты офигел! Напился? А ну, сядь! – закричала Наташа.
– Ничего, ничего, пусть выговорится! – вдруг сказала Бояринова-мать, высасывая мякоть из помидорчика и причмокивая, одобряя этим вкус помидорчика и себя, потому что сама солила, сама банки крутила, заботилась.
И ведь не хотела она скандала, но подлила масла в огонь – почему? Потому что надоело ей притворяться, имитировать уважение по отношению к людям, которых глубоко не уважала. Ведь это к чему приводит? К тому, что приходится общаться семьями, ходить друг к другу на дни рождения и другие праздники, тратить время. Зачем ей этот Суров, хилый и вздорный старик? Зачем Оля, больная женщина? – Бояринова-мать, как многие здоровые, но мнительные люди, всегда опасалось слишком близко общаться с больными люди, будто боясь заразы, даже если они совсем не заразные. Мало ли, вон по телевизору сказали, что психическое состояние на расстоянии запросто передается, не заметишь, как сам психом станешь!
– Спасибо, Татьяна Николаевна! Разрешили! – поклонился Суров.
Паша расценил это как покушение на оскорбление матери и решил предъявить свое веское мужское слово – слово верного сына и наследника.
– В самом деле, ты сядь и успокойся, – сказал он. – Тут нормальные люди общаться пришли, а не…
– Жене приказывай! – оборвал его Суров. – Я поражаюсь, какие все самодовольные тут! Каждый себя считает вправе указывать, кому что делать!
– Никто не считает, Суров, ты чего? – примиренчески сказала Нина. – Мы тебя все любим и ценим!
– Молчала бы! – огрызнулся Суров. – Ты даже не понимаешь, что то, что ты говоришь, еще хуже хамства! Ты же намекаешь, что любить и ценить не за что, а вы стараетесь, делаете вид, притворяетесь!
– О, понес! – растерялась Нина.
– А он всегда так, – объяснила Люся. – Он повод ищет, чтобы обидеться. У меня папа такой перед смертью стал, старики все обидчивые. Сразу оговариваюсь, Суров, что это не намек, а мое честное к тебе отношение. Не люблю я тебя.
– Благодарю за правду! – Суров вытянул руку, указывая на Люсю (как памятник Дзержинскому на привокзальной площади). – Если бы все такими были, все было бы проще! Да, Оля? Ведь мы тебя мучаем, тебе давно хочется всех выгнать! Я прав? Я прав?
– Прав, конечно, – сказала Оля. – Но социальный протокол, так положено, так принято. Терплю.
Повисла пауза, во время которой каждый думал, как ему поступить. И тут спасительно зазвенел телефон Коляна. Он достал трубку.
– Да? Да. Да. Да, конечно. Да. Нет. Потом объясню. Ладно. Понял. Понял.
Суров в это время устало сел и начал старательно и жадно есть. Стало заметно, что он довольно пьян.
Колян, закончив разговор, аккуратно свернул салфетку, положил на стол, встал.
– Хороший повод – сказать, что меня вызывают по срочному делу. Но, в самом деле, иногда не хочется врать.
(«Иногда!» – потрясла Нина поднятым пальцем, призывая всех обратить на это внимание).
– Да, иногда. Сейчас не хочу. Я к Оле пришел – повидаться. Повидался, рад. Ты знаешь, Оль, я всегда рад тебя видеть. Всегда люблю, как говорится.
– Знаю, – ответила Оля.
– Ну, и спасибо. Извините все, если что не так. До свидания.
И пошел к выходу.
– Дипломат! – вдогонку проговорил Антоша. – Надо отдать должное – умеет выкрутиться. И лирики подпустил. Ты по-своему талантливый, Колян!
– Не без этого, – ответил Колян с мягкостью милосердного победителя.
И ушел.
Бояриновой-матери стало жаль, что раздор не состоялся и придется дальше жить в тягомотине вынужденно-родственных отношений.
– Так я не поняла, Оль, ты и правда только терпишь нас, а сама не рада?
– Все ты поняла, Таня.
– Мам, хватит! – Наташа чуть не плакала. – Вы все вообще, что ли, сегодня? Давайте выпьем еще, посидим и разойдемся, только без разговоров, а?
– Да нет, Наташенька, поздно, разговоры уже были. Ты права, Оля, я все поняла, хотела только уточнить.
– А может, перестанем? – Бояринов-отец попытался взять все в свои руки. – Из ничего целую гору наворотили! Это только момент, дорогие мои! Мой отец, твой дед, – Бояринов-отец оглянулся на сына, – в таких случаях говорил: замри и подумай! Вот и нам пора замереть и подумать. В конце концов, мы все свои люди, нам делить нечего.
– Ну, насчет «свои» я бы не торопился! – подал голос Алик.
Он решил, то есть что-то имевшееся в нем решило, что пора и ему показать себя. До этого Алик баловался, играя со мной в соблазнителя, но понял, что на меня это не действует. Я не отзывалась на его приманки, внимательно слушала всех, значит, надо попробовать соблазнить меня красноречием. Опять же, соблазнить не соблазняя, для поддержания тонуса.
– А что, не свои? – спросила Бояринова-мать, продолжая провоцировать и нарываться.
– Нет, конечно. Вот сравнивают нации. Немцы такие, американцы такие, французы, японцы, русские, ну, и так далее. Полная чепуха. Внутри одной нации люди отличаются намного больше, чем сами эти нации. Люся вот у нас – чистая американка, бизнес-вумен, буря в пустыне, авианосец!
– Да пошел ты! – Люся сделала вид, что не купится на дешевые комплименты, однако они ей были приятны – даже от ненавистного Алика.
– Нина – хохлушка, украинка, у меня три хохлушки были, точно такой типаж.
– Скорее Люся хохлушка, она же Терещук! А я русская душою! – не согласилась Нина.
– Хохлушка, говорю тебе! Чувствительная, любвеобильная, но себе на уме, свою маленькую выгоду всегда знаешь.
– Неправда, от наивности и доброты всю жизнь в пролете!
– А я кто? – спросила Оля, заинтересовавшись.
– Ты вне нации.
– Потому что больная?
– В том числе, – не пощадил ее Алик. – А вы, герр Бояринов и фрау Бояринова – чистокровные породистые немцы, практичные и хозяйственные, и Паша такой же.
Все семейство в унисон польщенно улыбнулось – они были не против.
– Наташа наша – русская до последней косточки. Коня остановит, в избу горящую войдет – это про тебя, красавица.
– Да уж точно, – не стала спорить Наташа.
– Суров, Виталий Геннадьевич, алло, про тебя говорю, только в морду не бей.
– Чего? – поднял голову от тарелки Суров.
– Ты у нас мексиканец. Тебе давай революцию и текилу. Устроишь революцию и тут же ляжешь в гамак. Размышлять.
Суров хотел было обидеться, но слово «размышлять» примирило его с характеристикой Алика.
– Кто остался? – спросил Алик.
– Никто, – сказал Антоша.
– Ты остался. Не напрягайся, Антоша, я знаю, что ты патриот, и это в кон, потому что ты тоже, как Наташа, русский. Но, чтобы вы знали, русские женщины и русские мужчины, это разные нации. Русская женщина коня остановит и в избу войдет, а русский мужик будет репу чесать. Он сомневаться будет. Зачем коня останавливать, может, это вольный конь и бежит по своим делам? Зачем избу тушить, она и старая, и надоела, пусть догорит, мы новую построим. Правда, новую он не построит, скорее землянку выроет, да еще будет говорить, что это самый лучший вид жилья.
– Пустослов ты, Алик.
– Возможно. А о тебе все в одно слово укладывается – тоскливый ты. Как русскому мужику и положено. Для тебя идеал всегда в прошлом. И даже не в прошлом, главное – не там, где ты.
Антоша неспешно налил стопку, выпил и сказал:
– Все это на поверхности. А если посмотреть вглубь…
– Потом посмотрим! Еще я остался и Ксения. Мы – граждане мира. Мы ваша надежда и ваше будущее, если хотите. Согласна, Ксюша?
Алик положил руку на мою. Возможно, все сказанное было сказано только для этого – положить на мою руку свою, еще красивую, еще мускулистую, но уже подсохшую, пожилую, с дрябловатой кожей…
– Странные мы все, – сказала Оля. – Вот, допустим, человека тащит к пропасти.
– Кто тащит? – очнулся Суров, который, поев, не протрезвел, а наоборот, стал совсем пьяным, начал задремывать, кренясь головой к тарелке.
– Неважно. Никто. Поток тащит. А он каждые сто метров празднует, что стал ближе к этой пропасти.
– Дни рождения имеешь в виду? – спросил Алик.
– Ну да.
– А я свой никогда не отмечаю.
– Потому что никто не придет, – сказала Люся.
Бояринова-мать, как человек, привыкший добиваться намеченной цели любым путем, даже если разонравились и цель, и путь, поставила вопрос прямо:
– Оля, если без теорий, по-честному, нам уйти, что ли?
– Да конечно, давно пора, - сказала Оля. - А еще лучше было бы – не приходить. И я это каждый раз говорю, а если не говорю, то намекаю всячески, а вы приходите и приходите. Я всех имею в виду.
– И меня тоже? – спросила Наташа.
– И тебя. Рада видеть, но не сегодня.
– Ясно! Спасибо! Паша, пойдем! За столом и стульями, за посудой потом приедем.
О столе, стульях и посуде было сказано для того, чтобы Оля вспомнила о трудах и стараниях дочери, чтобы ей стыдно стало. Но Оля лишь улыбнулась. Она всегда знала, как знаю теперь и я, что в любой ссоре обиженным быть выгодней, а часто и приятней, чем обижающим.
Наташа и Паша ушли, следом убрались и Бояриновы. Вылезали из-за стола и шли к двери молча, но в двери Бояринова-мать остановилась, повернулась и сказала:
– Ладно, Оль, будет, как ты хочешь. Не только на дни рождения не придем, но и вообще тебя утомлять не будем. Да, Игорь? Всем до свидания!
Хлопнула дверь.
– Ну, Олечка… – начал было Антоша, но Олю аж передернуло.
– Хватит! Имейте совесть, уйдите, а? Ксю, пойдем покурим. Ребята, правда, сочтите за приступ, за что хотите, но давайте я вернусь, а вас уже никого не будет, хорошо?
Она вышла на балкон, я – с ней.
Что было в комнате, мы не видели, окно было задернуто шторой.
– А кто такой Камкин? – спросила я.
– Неважно.
Оля и потом не рассказала мне о нем. Обо всех рассказала, и довольно подробно, о Камкине же только то, что он уникальный человек, который появляется тогда, когда он нужен. Деньгами помочь не а силах, но всегда готов похлопотать по чужим делам, побегать по инстанциям, добиться решения житейской проблемы другого человека. А сам неустроенный и практически нищий, но всегда бодрый, неунывающий, одним этим поддерживает окружающих.
– Прямо святой какой-то, – сказала я.
– Скорее юродивый. Он ведь тоже в психушке побывал. А ведь самый нормальный из всех, кого я знаю.
– А почему на день рождения не пришел? Не нужен был?
– Без него все уладилось. Знаешь, что в нем самое необычное? Я много раз замечала – он куда-то входит, где компания или… Где кто-то уже есть, что-то говорят, а люди как говорят? – соревнуются, кто умней. А он входит, и всем сразу как-то совестно. И они уже не кажутся себе такими умными. У меня был знакомый писатель местный, сейчас уже не местный, в Москву уехал, он любил рассказы свои вслух читать. И вот пришел, у меня компания сидит, это когда муж в тюрьме был, человек пять, выпиваем, он говорит: хотите, новый рассказ прочитаю? Люди вежливые согласились. Некоторым нравилось.
– Тебе нет?
– Не очень. Может, неплохие рассказы, но у нас с ним история была довольно неприятная, я после этого не могла к нему объективно относиться.
– Домогался?
– Да, но из самолюбия. Чтобы себе доказать, что может.
– Смог?
– Смог, я, как всегда, поспособствовала. В общем, начал он читать. Сам читает, и сам посмеивается. И другие смеются, веселый рассказ был. И тут приходит Камкин.
– Как его звали?
– Анатолий. Толя. Приходит Толя, тихий такой, в уголок садится, чтобы не мешать, я ему глазами на чайник, на вино показываю, он рукой машет: нет, потом, не надо. И слушает. По-доброму слушает. Но писатель этот как-то сразу увял, до этого читал с удовольствием, а тут, вижу, настрой у него сразу пропал, он сдулся, читать начал скороговоркой, и никто уже не смеялся. Суров этому даже название придумал – эффект Камкина. И ведь я его уже год не видела, а то и полтора. И не звонил. Может, даже умер.
– Если умер, будешь жалеть?
– Ксю, мне и себя-то не жаль. Посмотри, ушли?
Я заглянула в комнату:
– Ушли.
– Убираться теперь. Ненавижу.
– Я уберу.
– Спасибо.

7.

После этого было несколько спокойных или, как выражались в старину, безмятежных дней. Оля рассказывала мне обо всех, кто был на дне рождения, заодно вспомнила многое из прежней жизни, я слушала и завидовала. Особенно понравилась история о том, как Суров поспорил с кем-то о каких-то стихах какого-то поэта и до того раскипятился, что дал оппоненту в морду. Или тот ему дал, неважно, главное – из-за стихов! Кто сейчас даст в морду из-за стихов?
А может, я и не права, читала ведь, будучи живой, как подрались две поклонницы из-за двух рэперов, а рэп тоже отчасти стихи.
Вдруг позвонил Аркадий, о котором я уже забыла. Позвонил в субботу утром. Сказал:
– Привет, Москва, извини, в прошлую субботу не мог. Вечером заеду, будь готова.
– Не уверена, что я хочу.
– Мы же договорились!
– Разве?
Мне стало смешно. Да и проветриться не мешает, хватит сидеть дома, надо посмотреть на их любимую Волгу, не городскую, а вольную, где нет многоэтажных домов и машин.
– Ладно, заезжайте.
Я помнила, что он говорил о компании друзей, но Аркадий приехал один. Стоял у машины, ждал меня, сразу же объяснил:
– Никто не смог, представляешь? Все хотели, а один вчера еще позвонил, авария у него, сегодня другой – жена заболела, нехорошо ее одну оставлять.
– А ваша жена, ваши дети?
– У них свои дела. Ну, чего? Едем, Москва?
– Я так Москва теперь и буду?
– Ты против?
– Нормально. Но я же хотела посмотреть, как рыбу ловят. Как леща коптят.
– А все и будет – и поймаем, и закоптим. Или, если неохота возиться, у рыбаков готового леща купим.
– Значит, друзья не смогли?
– Никак!
Я видела, что Аркадий врет, но врет честно, не очень-то вранье прячет и этим предлагает мне договор, оферту: если ты видишь мое вранье, но согласишься его принять и простить, значит, согласишься и на все остальное, а я тебя считай что предупредил.
Было ли у меня предчувствие, что это может кончиться плохо?
Было.
Но я была готова рискнуть. Мне, пожалуй, даже хотелось, чтобы это кончилось именно плохо. Пострадать мне хотелось.
Поэтому и села Мальвина к Карабасу Барабасу, прекрасно понимая, что тот может сильно измять ее платьишко, ее локоны и все остальное.
По дороге Аркадий рассказывал о том, как ему предложили купить в долю грузовик-фуру, и как он мается, не зная, соглашаться или нет. Согласиться – влезть в долги. Отказаться – упустить возможную выгоду.
– Фишка в чем, Москва? Конечно, возни с фурой много, а грузов для перевозки сейчас мало, кризис. Но кризис кончится когда-нибудь, или мы власть к ебеням свергнем. А может, все затянется, что тогда? С другой стороны, я слышал, в следующем года запретят машины из рук в руки продавать, только через государственные какие-то конторы. Спрашивается, зачем? Отвечаю: на конторы посадят кого-то из путинских дружков, и он будет с нас деньги стричь за посредничество. Очередная кормушка. Вторая опасность – сейчас отменили вклады дольщиков в строительство. Чем грозит? Объясняю – грозит сокращением строек. А стройки – это что? Это транспорт! Все же надо привезти, правильно? С неба цемент не упадет! Следовательно что? Следовательно – сокращение парка машин. И я окажусь в полном пролете. Но, если куплю сейчас, могу успеть немного заработать. Логично?
– Если честно, запуталась.
– Вот и жена говорит: как ты, говорит, начинаешь объяснять про эти дела, у меня голова сразу пухнет. А у тебя родители кто? – неожиданно спросил Аркадий. Видимо, сообразил, что про жену вспомнил не вовремя.
– Преподаватели, – сказала я.
– Ясно, интеллигенция. Просрала она страну, интеллигенция наша. Покричали – и в кусты. Не уважаю.
И он начал подробно объяснять, почему и за что не уважает интеллигенцию.
А мне стало скучно, причем скучно до тоски. И Аркадий был невыносимо скучен, и то, что я видела из машины, а мы в это время выехали из города, слева была лесополоса, справа поле, за полем дачи, потом огороженный общим забором поселок коттеджей, и опять дачи. Вот поле, думала я. На нем что-то растет и колосится. Пшеница или рожь, или гречиха какая-нибудь. Об этих растениях песни сочиняли. Были праздники урожая. Ой ты рожь, хорошо поешь. А полях пшеница зреет, хлебороб ее лелеет. Но что такое, по сути, пшеница, рожь, гречиха? Это вещества, которыми человек удовлетворяет свою потребность в энергии. Еда. Поэтому можно сказать «нива золотистая», а можно – «поле еды».
И вот я смотрела на поле еды, на строения, состоящие из стен и крыши – для защиты от холода, осадков и посторонних взглядов, и все казалось страшно унылым, вынужденным, созданным по необходимости, человек ведь не может существовать без пропитания и жилья. Это можно уважать и ценить, но недаром же религиозные люди называют все окружающее бренным, тленным и так далее, недаром они мечтают о царствии небесном, которое, скажу сразу, таковым не является. Не царствием и не небесным. Недаром спрашивала героиня какой-то пьесы, которую мы проходили в школе: «Почему люди не летают?» (Сейчас-то помню – Катерина из пьесы «Гроза» Островского).
Что за чушь, думала я, зачем я с ним еду, какое приключение ищу на свою юную плоть, да еще плоть не тронутую? Ясно же, абсолютно ясно, чего он хочет – а я что? Тоже этого хочу? Да, хотела, еще полчаса назад хотела, при этом он мне даже не нравится, но как раз и хотела, чтобы это произошло с тем, кто не нравится. Зачем? Наказать себя за что-то? Получить запланированный стресс – чтобы заиметь навсегда отвращение к процессу? Или этим убить то, что возникло по отношению к Паше? Но как возникло, так и прошло. Или не прошло?
– Послушайте, Аркадий… – сказала я.
Этот не очень умный, но очень смекалистый в свою пользу человек сразу понял, что я хочу сказать. И нахмурился. Вернее, помрачнел. Вернее, разозлился. Но только на секунду, тут же с приятельской веселостью глянул на меня:
– Мы разве не на «ты»?
– Нет. И не будем. Я вам в дочери гожусь.
– Да хоть во внучки, не в возрасте дело!
– Согласна. Я вот что. У меня тетя больная, я как-то не подумала, а сейчас беспокоиться начинаю. Если я задержусь, ей плохо станет, она начнет в полицию и морги звонить.
– Это ты на что намекаешь? Не боись, Москва, поздно не вернешься!
– Я сейчас хочу.
– В смысле?
– Хочу обратно. Извините. Если вам некогда обратно ехать, высадите, я такси вызову.
Аркадий молчал, ехал с прежней скоростью.
– Вы слышите? Остановите, пожалуйста.
– Так не делается, Москва. Я тебя в машину не тащил, сама села. Я что, хуже твоих этих… Московских твоих? Гарантию даю, не только не хуже, а лучше. И намного. Сама убедишься. Только не говори, что не поняла, зачем едем.
– Я имею право передумать?
– Все имеют. Хотелось бы знать – почему? Скажи причину.
– Я сказала: у меня тетя…
– Врешь.
– Хорошо, вру. Расхотелось ехать, расхотелось лещей.
– Москва, объяснить, как жизнь устроена?
– Да, но не сейчас.
– А я объясню. Жизнь – это что? Это общение. Без общения человек полное никто. Про Робинзона Крузо читала?
– Конечно.
– Вот. Чем он занимался? Все ведь было у него – продукты, вещи он с корабля утонувшего натаскал, стадо себе завел. Но он лодки строил, плоты, рвался оттуда уплыть. К людям. Потому что без других людей человек не человек. Так вот, жизнь, она про общение, правильно?
– Допустим.
– А при общении, Москва, есть две стороны. Есть ты, и есть я. Ты хочешь обратно, я нет. И как быть?
– Мужчины женщинам обычно уступают.
– Не в этот раз.
– Мне что, на ходу выпрыгивать?
Я взялась за ручку двери, она была заблокирована.
Это уже не шутки. Я всерьез испугалась и растерялась.
– Аркадий, мне в полицию звонить? Останови, сказала! Останови, хуже будет, у меня тут родственников полно, они тебя… Они тебе… Ты слышишь меня? Останови немедленно!
Я схватила телефон, он ловко вырвал его и сунул под себя.
– Оттуда не достанешь!
– Ты псих? Ты маньяк?
И тут Аркадий притормозил, а потом остановился, съехав на обочину. Повернулся ко мне. Медленно протянул руку, положил руку на плечо. Я отшатнулась.
– Ну чего ты, Ксюнь? – спросил он с ласковым упреком. – Клянусь, все будет хорошо. Я ни разу в жизни девушек не обижал, только наоборот. Ничего не сделаю, чего ты не захочешь. Отдохнем, пообщаемся, винца выпьем, рыбки поедим.
У меня и сейчас в ушах это его «поедим», после которого он всхлипнул ртом, проглатывая набежавшую слюну. Оно звучало жадно и до омерзения похотливо. Недаром же древнее слово «поять» так созвучно слову «поесть». Насытиться, удовлетвориться.
Он глядел на меня в упор. Я никогда не видела таких глаз, разве только в фильмах и сериалах о насильниках, но там все кажется отстраненным, тебя не касающимся. Сумасшедшие глаза, в которых почти ничего человеческого, голое желание и готовность взорваться, если это желание не утолят, взбеситься, уничтожить все препятствия и разорвать того, кто не дает овладеть объектом, включая и сам объект. И ты понимаешь, что не остановишь ничем – ни ответной агрессией, ни, тем более, уговорами, обращениями к разуму. Нет там никакого разума, не к чему обращаться. Можно попробовать обмануть, и я попробовала.
– Ладно, я тебе скажу, в чем дело. У меня кое-что началось. Обычно позже, а сегодня вот… У меня иногда бывает – от волнения. Тут магазин какой-нибудь есть, тампоны купить?
– Ксюнь, опять врешь? Ты меня этим очень обижаешь.
– Я правду говорю! Тебе дать посмотреть?
– А дай! Я не брезгливый. Я тебе больше скажу, мне это не помеха.
– Аркадий, вообще-то я на это не подписывалась. Ты про отдохнуть говорил, про рыбки поесть, а получается, что тебя только трах интересует?
Я перешла на интонацию простушки, пусть московской, но простушки. Такая девушка на районе. Словно хотела ему сказать этим, что я своя, я не столичная штучка – ведь он, возможно, на это и повелся, захотелось поиметь в коллекции центровую барышню, так как местными пресытился.
Аркадий ответил:
– Не только, но преимущественно. В комплексе. И рыбка, и остальное. Что случилось, Ксюнь? Нормально ехали, и тебя как укусило что-то. Кто укусил, где, дай посмотрю.
Он потянулся к моей талии, я ударила его по руке. Он среагировал мгновенно, шлепнул меня ладонью по щеке, после этого обхватил одной рукой, а второй что-то сделал, отчего передние сиденья упали. Он повалился на меня, вмял тяжелым телом, стаскивал джинсы, я не сопротивлялась, была в полном ступоре, в шоке, не верила, что это происходит в действительности. Аркадий дышал тяжело, яростно, из горла вырывалось что-то вроде рыканья, нет, скорее было похоже на хриплый стон человека, у которого что-то очень сильно болит, и он стоном превозмогает боль. Он стаскивал и рвал, добираясь до цели, и добрался; у меня не было ни одной четкой мысли, но вдруг, в тот момент, когда все могло кончиться, вернее, начаться, кто-то в моей голове прошептал: «Никогда меня так не обижали!» Детским почему-то голосом. Мне бы орать, кусаться, рваться, грызть насильника, бить ему коленями в пах, а я лежу с этой вот детской девчачьей мыслью: никогда меня так не обижали!
И я заревела.
Я заревела и почти сразу же начала икать. Ревела во весь рот, широко его раскрыв, истекала соплями, икала по несколько раз подряд с дурацким звуком, похожим на «я-а!», «я-а!», «я-а!» – и опять ревела, и опять икала.
Аркадий слез с меня. Сел рядом, натянул штаны, застегнулся, сказал:
– Оденься. Дура, блядь. И хватит уже, все, не трону. Сама виновата. У вас вечно так – обещаете, а до дела доходит… Хватит орать! Прекрати! Мне тебе рот заткнуть?
Но я не могла прекратить, и он не затыкал мне рот.
Закурил.
Дым был вонючим, противным, я закашлялась.
И этот кашель помог остановить рыдания, а потом прекратилась и икота.
Всхлипывая, я натянула на себя одежду.
Он оглядел меня. Сказал:
– Так. Сейчас выйдешь, возьмешь такси. Место поймешь по навигатору.
Он полез вперед, нашел на полу телефон, дал мне. Заодно поднял кресла, ноги при этом у меня дурацки вскинулись, я подобрала их, села на заднем сиденье, обхватив колени руками.
– И ничего не было, ясно? Со мной никому связываться не советую.
– Застрелишь?
– Ну, ты и дура! Ты редкостная дура, Москва. Не понимаешь, что мужика сейчас лучше не дразнить? Но да, если что, могу и стрельнуть. Ствол всегда при мне. Показать?
– Верю.
Он докурил, выбросил окурок, нажал кнопку на приборной панели, щелкнул замок двери.
А я вместо того, чтобы тут же выскочить, смотрела на его красную шею, вдыхала запах пота и табачного перегара и, в это трудно поверить, но врать мне незачем, думала: может, зря я так? Был бы у человека приятный вечер, вино, рыбка, девушка, жизнерадостные впечатления, а девушке пора становиться женщиной, так лучше там, где не будет ожиданий, не будет обмана, где запланировано разочарование. Но если вдруг понравится, что не исключено, это станет подарком, открытием…
– Не понял! – Аркадий посмотрел на меня в зеркало. – Я тебе ничего не задел, ничего не болит?
– Нет.
– А чего сидишь?
– Извини.
Я вышла, Аркадий тут же уехал. Я посмотрела в телефоне, где нахожусь, оказалось – между чем-то с названием «Родные просторы» и окружной городской дорогой, вызвала такси, которое приехало удивительно быстро, минуты через две.
– Как раз в Саратов пустой ехал, а тут ты, – сказал пожилой таксист.
В машине пахло чем-то нажитым, будто водитель тут и спал, и ел, и делал все остальное.
Я попросила на минутку остановиться, выскочила, побежала в лесополосу, обдирая руки и лицо, там согнулось и меня долго рвало – сначала тем, что ела, потом одной только слюной, а потом были пустые спазмы, когда желудок хотел все из себя извергнуть, но уже ничего не оставалась.
Я отдышалась, высморкалась, вытерла слезы, вернулась.
– Пить надо уметь, красавица, – сказал таксист.
– Я не пила. Отравилась чем-то.
– И с парнем, наверно, поссорилась?
– Почему?
– Если девушка одна в город возвращается…
– Я у подруги была.
– Парня, значит, нет? Очень частый вариант, у меня самого младшей дочке двадцать пять, а никого. Не уродка, фигура нормальная, все при ней, а вот так вот. Говорит – мне и одной отлично. А я думаю, это потому, что настоящих парней сейчас нет. У них отсутствует, как бы сказать… Азарта им не хватает. Мы были не такие! – И он сверкнул в мою сторону золотым зубом, гордо торчавшим среди желто-серых своих зубов. – Мне вот писят два недавно бомбануло, а я им всем фору дам!
Он так и сказал – «писят два». Прозвучало для меня так же отвратительно, как «поедим» Аркадия.
Ненавижу, думала я. Ненавижу вас всех, говорящих «писят», «поедим», «рыбки», «шашлычок», «коньячок». Ненавижу не меньше, чем Сулягина.
Не знаю, почему всплыл Сулягин.
Впрочем, он никуда и не девался.
Больше того, кто-то в моей голове отчетливо крикнул посторонним голосом:
– Ее тут насилуют, а он там, сука, жирует!
Я сама никогда не изъяснялась такими словами и таким голосом, он был похож на злой и сварливый голос журналиста Стаса в тот момент, когда его уводила полицейская парочка.

8.

Оля заболела.
Я встала утром, пошла в туалет, она же ванная. Закрыто. Стою, жду. Слышу, как шумит вода. Прошло пять минут, десять. Я постучала.
– Оль, извини, ты надолго?
Молчание.
Я подождала, опять постучала.
Стало тревожно. Я несколько раз нажала на ручку – может, Оля заметит?
Под ручкой круглая штука – фиксатор замка с прорезью. Надо попробовать покрутить ножом. Я сходила за ножом, вставила в прорезь, повернула, открыла дверь, вошла.
Оля сидела в ванной, одетая, на нее лился дождь душа. Я попробовала рукой – вода была теплая. И то хорошо. Выключила душ. Оля была в такой же позе, в какой я была несколько дней назад на заднем сиденье машины Аркадия.
– Ты чего? – спросила я.
– А чего?
Оля подняла голову, увидела нож. Сказала:
– Ты зря. Не все так плохо.
Я положила нож на полку под зеркало.
– Вставай, пойдем.
– Куда? Включи воду, мне холодно.
– Пойдем, переоденемся.
– Зачем?
– Согреешься.
– Странная ты. Я и хочу согреться. Включи.
Оля сама включила душ. Повертела ручку, делая воду теплой, и приняла прежнюю позу. Улыбалась.
– Вот, теперь хорошо.
Я постояла и пошла звонить Наташе.
– Черт, – сказала Наташа. – Обычно осенью у нее бывает. Сейчас приеду. Мне бы только клиентку закончить. Часа полтора выдержишь?
– Наверно.
– Не дави на нее, если хочет сидеть в ванной, пусть дальше сидит. Не худший вариант.
– Ладно.
Я вернулась в ванну-туалет. Хотела задернуть Олю шторкой, чтобы сделать свои дела, но – вдруг она за шторкой испугается? Или что-то сотворит с собой? Не задергивала, обошлась так. Оля не обращала на меня внимания. Продолжала улыбаться, время от времени проводя руками по лицу, по глазам. Я включила воду над раковиной, чтобы умыться и почистить зубы. Включила тонкой струей, чтобы не обжечь Олю. Она повернула голову.
– Привет. Это ты?
– А кто же? Я, между прочим, тоже в душ хочу, а ты заняла.
– Вода – это жизнь, ты знаешь?
– Конечно.
– Мне один друг рассказывал… Камкин, помнишь его?
– Да.
– Рассказывал, что он мечтал стать подводным архитектором. И быть двоякодышащим, как Ихтиандр. И чтобы все люди такими были. И он бы строил подводные города. Люди под водой стали бы намного лучше. Там движения у всех плавные, медленные. Под водой драться невозможно. И воевать тоже. Он объяснил, почему. Потому что под водой видимость хуже, взрывные волны своих убьют, труднее воевать армия на армию. Поэтому акулы охотятся в одиночку. И все хищные рыбы. Дельфины тоже, но они не рыбы. А главное, это красиво – жить под водой. Сейчас сделаем.
Оля взяла висевшую на цепочке пробку, заткнула слив в ванной. Она начала наполняться водой.
– Давай вместе, – предложила Оля.
– Не поместимся.
– Жаль. Я тебе расскажу, как там.
Она дождалась, когда ванна наполнится почти до краев (лишнее вытекало в верхнюю дырку), повернулась лицом вниз, погрузилась с головой. Оставалась так довольно долго. Я испугалась, схватила ее за плечи. Оля вынырнула со счастливым смехом.
– Там так хорошо! Попробуй!
– После тебя.
– Давай сейчас! Там совсем другой мир!
Оля с шумом и плеском поднялась, вышагнула из ванны, покачнулась, я придержала ее.
– Ну, давай!
Я залезла.
– Ныряй! С головой!
Я легла, окунулась и тут же встала:
– Да, другой мир, спасибо.
– А я что говорила!
– Но на суше тоже надо жить. Под водой есть неудобно.
– Почему? Рыбы же едят.
– Люди не рыбы. Они едят на суше.
– Тоже верно.
– Пойдем позавтракаем?
– Пойдем.
Оля позволила переодеть себя, послушно поворачиваясь. Так матери одевают малых детей.
Потом она села в кресло и огляделась.
– Ничего, мне тут нравится. Вы тут живете? Скромно, но уютно. Только обои поменять. Жуткие обои.
– Поменяем.
Я приготовила тосты, кофе, подкатила это все к Оле на журнальном столике с колесиками. Она угощалась с большим удовольствием. Я тоже выпила кофе.
– Телевизор какой большой, – сказала Оля. – Что там?
Я включила. Она смотрела с большим интересом, как на диковинку. Подняла руку ладонью вверх, поводила в воздухе. Я догадалась, нашла пульт, вложила ей в руку. Оля переключала каналы. Смотрела, качала головой, удивлялась. Переключала дальше, но вдруг скривилась, нажала на кнопку, выключила. Стала грустной, о чем-то задумалась. С недоумением посмотрела на чашку с кофе и тарелку с остатками тоста, отодвинула от себя. Потом вгляделась в меня, спросила:
– Наташа?
– Ксения.
– Да я знаю. Наташа знает?
– Что?
Вопрос поставил ее в тупик. Она опять задумалась. Потерла лоб. Легонько хлопнула ладонью по столу и рассмеялась:
– Вот память! Ты на похороны приехала?
– Нет.
– Почему? А Наташа? Где Наташа?
Я совсем перестала понимать Олю, да она и сама себя не понимала, и это ее все больше беспокоило.
– Никто ничего не может объяснить, – сказала она с досадой. – А смысл? Рано или поздно я все узнаю. Я и сейчас уже все знаю. А ты?
– Я нет.
– Вот! А я – знаю. Тебе сколько лет?
– Восемнадцать.
– Старше выглядишь. Угадай, сколько мне?
– За сорок?
– Больше. Намного больше. Но в Москву все равно не поеду. Я знаешь, сколько там не была?
– Давно?
– Даже не помню, когда. А ты в Саратове была?
– Конечно.
– И как там?
– Неплохо.
– Этот город надо очень любить, чтобы его любить. Он страшный, уродливый, но весной и летом там хорошо. Ты когда была?
– Летом.
– Передавай привет, ладно?
– Передам.
Я, как могла, поддерживала бессвязный разговор, наконец приехала Наташа. Вошла бодро, энергично.
– Мам, ты готова? Душ приняла? Тогда поедем.
– Куда?
– Здрасьте! На обследование! Месяц ждали, пора!
– Да, конечно. В больницу?
– А куда еще?
– Ну да.
– Проверим твой позвоночник, а то жалуешься то и дело. Сейчас болит?
– Сейчас нет. Вообще ничего не болит.
– И хорошо. Тогда и надо обследоваться, когда ничего не болит, чтобы объективно все было. Врач так сказал.
– Врач?
– Врач.
– Хорошо.
Наташа быстро и привычно собрала вещи для больницы, что были в комнате Оли, в спальне. Я вошла, спросила:
– Это надолго?
– Должны сразу принять. Не первый раз.
– Нет, надолго ее оставят там?
– Месяца на два.
– Я, наверно, в Москву вернусь.
– Почему? Живи тут спокойно, отдыхай. Даже лучше.
– Не хочется. Без Оли тут будет…
Я представила, как будет тут без Оли. Как в доме, откуда вынесли покойника. Но, конечно, не сказала этого Наташе. Сказала:
– Будет тоскливо как-то. Чужая квартира, чужой город вокруг.
– Тогда давай на дачу. Там природа, она везде своя, одинаковая. Пашка отвезет, а я вечером тоже подрулю. Посидим заодно, отдохнем немного, а то какие-то сумасшедшие дни были. И от мамы впечатление заглажу, на меня это жутко действует.
Наташа шмыгнула носом. По лицу текли слезы.
Я попыталась утешить:
– Проходит же.
– Проходит, да. Но когда ее накрывает… Не дай бог тебе такое увидеть. Она же не просто другой человек, она вообще в это время не человек. Нет ее, понимаешь? Хорошо еще, она сейчас меня узнает, а то бывает – не помнит, как зовут, не понимает, где находится. У меня, чтоб ты знала, один раз тоже так было. Это между нами, никому не говори, Пашка тоже не знает. Ехала на машине, за городом, дорога пустая, сухая, настроение отличное, все хорошо. И бац! – стою на поле, вокруг кусты, дорога сзади. Я почему-то свернула, перелетала через кювет, могла ведь и перевернуться, и оказалась там, где оказалась. Как свернула, как летела – не помню. Начисто все вылетело, представляешь? Три месяца потом за руль не садилась, Пашке сказала, что у меня с глазами что-то, проверяюсь, ездить боюсь, подплывает все, он поверил, мужики в такие вещи легко верят – ну, глаза и глаза, мало ли. И я с тех пор боюсь, Ксюх, понимаешь? Что у меня это наследственное.
– Ерунда. Сознание и здоровые люди теряют. Я раза три теряла в детстве. Ни с того, ни с сего – обморок. Проверяли, ничего не нашли. Такое загадочное явление.
– А потом?
– Потом прошло.
– Да? И у меня уже года полтора после этого – ничего. Действительно, бывает. Так прислать Пашку? Поедешь?
– Поеду. Воздухом подышу.
– А я о чем?!

9.

Паша приехал в полдень, повез меня на дачу.
Я узнавала дорогу – мы тут ехали с Аркадием.
«Той же дорогой за тем же самым?» – глумливо спросил
посторонний голос. «Отстань, – ответила я. - Вовсе не за тем же, я об этом и не думала».
«А кто подумал?»
«Никто».
«Да? А с кем ты говоришь?»
«Исчезни!»
И голос послушно исчез.
И мне показалось, что мне хорошо.
Нет, мне и правда было хорошо. И все вокруг было хорошо. Вот
лесополоса, это хорошо, что люди посадили и вырастили лесополосу, она защищает посевы от ветров, землю от эрозии, я об этом помню с уроков природоведения в школе. Вот золотится на солнце какая-то зерновая культура, это и красиво, и нужно людям. И дает им работу – надо вспахать, засеять, собрать, обмолотить, испечь хлеб, отвезти в магазин, продать, все заняты, все при деле, и это помогает забыть о том, что почти все виды физической деятельности существуют лишь потому, что пока не додумались, как от них избавиться. Но обязательно избавятся и займутся чем-то другим. А вот дачи, вот поселок с коттеджами, это тоже хорошо, люди хотят жить удобно, комфортно, и чтобы все вокруг видели, как они успешны, они хотят гордиться результатами своего труда, оставить потомкам что-то осязаемое. Дорога, по которой мы едем, ровная, гладкая, это очень хорошо – умеют, значит, и в провинции прокладывать нормальные дороги, человек едет, и в душе разливается чувство патриотического удовлетворения. Вроде бы, какая разница, мчаться по европейскому автобану, американскому хайвею или российскому шоссе, но разница огромная – там дороги строили чужие люди, а тут твои родственники по нации, а бывает, что и действительно родственники, твои братья и сестры.
И то, что Паша едет уверенно и спокойно, как хозяин необъятной родины своей, тоже хорошо. Ему при выезде из города кто-то позвонил по работе, начался долгий разговор о каких-то деталях, которые были заказаны в Москве, но привезли не те, и надо с этим как-то разбираться. Это прекрасно – когда мужчина увлечен работой, когда обсуждает что-то важное, он выглядит умным, значительным. Не волнуйтесь, женщины и девушки, вы тоже в такие моменты кажетесь умнее, особенность в том, что, если разговор при посторонних, женщина говорит и для них, ей природой велено – всем нравиться, всех обольщать каждую секунду своего существования, независимо от возраста и внешних данных. Правда, все понемногу выравнивается – и возможности, и роли в социуме, поэтому мужчины все чаще по-женски кокетничают, заигрывают, а женщины по-мужски сосредоточены на деле, не обращая внимания на других, но мне немного жаль той архаики, когда папа глава семьи, а мама его семейная подруга и воспитательница детей, когда папа приколачивает доски, а мама подает гвозди, папа зарабатывает деньги, а мама покупает на них продукты и вещи. Равенства ведь все равно никогда не будет – ни между полами, ни внутри пола, иначе жизнь на Земле прекратится, я читала подробные статьи об этом и согласна с авторами.
Примерно так я думала, когда мы ехали, и хотелось ехать куда-то далеко-далеко, как в роуд-муви, фильмах-путешествиях.
Паша в это время закончил разговор, я спросила:
– Эта дорога куда ведет?
– В Пристанное, куда же еще?
– А дальше что?
– Усть-Курдюм.
– Нет, если до конца ехать, что будет?
– Ничего не будет. Это местная трасса. Ты по карте посмотри.
Я посмотрела в телефоне. Да, эта дорога кончалась в Усть-Курдюме. Рядом была изображена Волга с изогнутым руслом и множеством проток, заливов, островков. Очень причудливо, напоминает гжельскую роспись. И названия мне понравились, я прочитала вслух:
– Сабуровка, Чардым… Надо же – Чардым, какое слово!
– Симпатичное, да.
– Да тут все – песня! Кошели, Букатовка, Славянка, Шевырёвка! Обалдеть – Шевырёвка!
– Смешно, да. А я привык, даже не думал. У меня бабка из Синеньких.
– ?
– Село так называется – Синенькие.
– Как здорово! И сейчас там живет? Или умерла, извини?
– Живая, но у нас давно. Тут поликлиника, а у нее болячки.
Мы свернули на полевую дорогу. Она тоже была гладкая, почти как асфальт, но мягче, уютнее.
– Там дальше поворот на асфальт, но он раздолбанный весь, – сказал Паша. – А тут в сухую погоду вполне ничего.
– Я как приехала, дождя ни разу не было.
– Ну, у нас не Москва и, тем более, не Питер, дожди летом редко. Климат почти континентальный.
– Зато солнца больше.
– Это да.
Мы разговаривали спокойно. Как некоторые выражаются – ничего личного. И оба были, мне кажется, довольны этим, но оба при этом затаились, спрятались друг от друга и от себя, ничем не касались этого самого личного, однако понимали, что оно возникнет. И пусть возникнет, но не сейчас. Сейчас, если что-то начать, то тут же надо и продолжить, а продолжать в дороге неудобно. Надо устроиться, осмотреться и приступить к личному со всеми удобствами.
Приехали к даче. Двухэтажный кирпичный дом, сбоку пристроен гараж, окна закрыты металлическими ставнями, металл не сплошной, а весь в дырочках, как у дуршлага. Поэтому в доме оказалось тенисто, но не темно, и прохладно. Да еще старые яблони, о которых рассказывал Паша, обступали и затеняли дом с двух сторон, а стены, примыкающие к забору с двух других боков, были глухие, без окон. Сам участок небольшой, вокруг виднелись крыши других дач. Паша сказал:
– Место хорошее, но все равно временное, потом построюсь или куплю там, где не подпирают со всех сторон. Чихнешь, и все слышат. Правда, привыкаешь, не обращаешь внимания. Я пацаном видел, как соседи на веранде у себя трахались. Маленький был, испугался, к отцу побежал. Папа, папа, там тетя с дядей чего-то делают голые! Он говорит: и пусть делают, а ты не смотри. Но я все равно запомнил. Некрасиво, если честно. Красиво только в кино бывает.
Паша замолчал. Ждал реакции. К примеру, я скажу: почему, в жизни тоже бывает красиво. А он скажет: если такая девушка, как ты, то да.
Но я тоже молчала.
– Поедим или Наташку подождем? – спросил Паша.
И его «поедим» меня не покоробило. Наоборот, показалось приятным. Домашним, семейным, мирным и заслуженным.
Я сказала, что мне все равно, Паша позвонил Наташе:
– Привет, мы уже тут. Ты когда будешь? Ясно. Мы хотим поесть чего-нибудь, тебя ждать? Ясно. Ладно, ждем.
Паша отключился, сказал мне:
– Какие-то там проблемы, ждет главврача, без никого никак, а он только к шести вернется. Так что, говорит, раньше восьми не приеду.
Так он обозначил наш дедлайн. Хотел это сделать или нет, не знаю, но – обозначил. А потом сказал:
– Вот что, давай на Волгу съездим, скупнемся, а потом пообедаем.
– Почему съездим, ты говорил – Волга рядом.
– Минут пятнадцать пешком. Но пешком туда хорошо, под горку, а обратно подниматься, опять вспотеем.
– Все равно, давай пешком. Хочу посмотреть, как тут что. Интересно же.
– Как скажешь. Но тогда я тебе кое-что покажу!
И Паша повел меня на соседнюю дачную улицу.
Она была необычной. Не длинная, пять-шесть участков с обеих сторон, дома все небольшие, аккуратные, многие увиты плющом, с резными ставнями на окнах, но главное было не в домах, а в цветниках, которые окружали эти дома. Высоких и сплошных заборов здесь не было, только сетки, металлические прутья, деревянные планки – чтобы сквозь них любой мог любоваться на красоту, которую устроили себе хозяева, вернее, хозяйки. Наверное, началось с любительницы, которая не яблонями, не грушами и вишневыми деревьями засадила участок, а весь отвела под клумбы, террасы, декоративный прудик, маленькие, тоже декоративные, деревца, тропинки, фонтанчики. Соседка восхитилась и сделала что-то похожее, но по-своему, а за ней другая, третья, и вот вся улица стала цветочной. Наверное, я не видела в своей жизни места оригинальнее и красивее. Конечно, я даже названий не знаю цветов и растений, которые там видела. Были яркие, огромные, с листьями в человеческий рост, прям-таки тропические, были и поскромнее, но удачно расположенные, окруженные или решетчатым заборчиком, или разноцветными и разновеликими, старательно подобранными камнями, или, наоборот, камни были строго одинаковые, но природные, не кирпичи, не из бетона.
– Оазис! – сказал Паша. – Нравится?
– Еще бы!
На одном из цветников трудилась женщина в пестром халате, в такой же пестрой косынке, она поливала клумбу из ведра-лейки.
– Здравствуйте! – сказала я ей.
– Здравствуйте! – ответила женщина.
– У вас так красиво, с ума сойти!
– Спасибо, – с достоинством ответила женщина.
Мне хотелось еще что-то сказать, как-то выразить свое восхищение, но от всего исходили такие волны гармонии и, главное, меры, что я догадалась: надо соблюдать эту меру, промолчать. И промолчала.
Мы постояли еще немного и пошли к Волге.
– Ты купальник-то надела? – вдруг озаботился Паша.
– А надо?
– Привет тебе! Мы зачем идем?
– Ты не обижайся, но я открытых водоемов опасаюсь. Даже в море не люблю плавать.
– Это Волга, Ксюш, ты чего? Из нее рыбаки до сих пор воду пьют, прямо из воды! То есть – не кипятят. Нет, я бы пить не рискнул, но ты зря, давай зайдем, переоденешься.
Мы вернулись на дачу, я вошла в дом, достала три своих купальника. Раздельный красный, почти бикини, раздельный черный, более закрывающий, и черно-фиолетовый, сплошной спереди. Зеркало тут было только в старом платяном шкафу, мутное. Я надела сначала бикини – чтобы убедиться, что это негодный вариант. Надела сплошной – зная, что и его забракую. Забраковала, надела черный. То, что нужно.
Вот так мы делаем вид, что выбираем, когда выбор уже сделан – мудрое замечание от теперешней мудрой Ксении. Грош цена этой мудрости.
На реку предложил съездить, про купальник вспомнил, думала я. Почему? Да потому, что заранее повод ищет. Понимаете, мужики, скажет он верным друзьям, когда выпьет с ними и будет с горьким удовольствием каяться, я, пока ее раздетой не видел, еще держался, а когда она в одном купальничке передо мной осталась… Журнал «Максим» отдыхает, таких там на обложках нет! Я даже сел. Реально сел, мужики, не потому что так обалдел, нет, конечно, обалдел, да, но у меня физическая причина была, весь пляж увидел бы, что со мной творится, сел и сумкой прикрылся. И так все время прикрывался, в воду зайти не мог! Я же не пойду в одних плавках к воде с сумкой, а без сумки – порнография в чистом виде, все выпирает! Девушки, конечно, в восторге были бы, но там же и женщины пожилые, и дети. Да и мужчины тоже, зачем их расстраивать? Так и просидел на песочке все время. Она в воду пошла, я успокоился, хотел раздеться и тоже побежать, а она уже выходит, и у меня все опять – аж судорогой сводит. Еле до дачи дотерпел.
«И там оттянулся?» – спросят мужики.
«По полной!» – сокрушенно ответит Паша.
Так разыгралась моя фантазия, на самом деле все было иначе.
Мы шли дачными улицами, несколько раз свернули, прошли мимо высоких металлических опор, под которыми были массивные трансформаторы, а рядом такие же дачи, как везде.
– И не боятся люди, – сказала я. – Вредно же.
– Было бы вредно, не разрешили бы дачи строить. Нет, вредно, да, а что не вредно? Микроволновки, холодильники, думаешь, не вредно? Излучают еще как. А телефоны? Смерть в ухе!
Потом мы спускались по крутой асфальтовой тропинке. Шли мимо высокого краснокипричного забора, за которым виднелись купола с крестами.
– Это что? – спросила я.
– Какая-то резиденция церковная. Не интересовался.
Спустились к Волге, к пляжу. Справа виднелся мост – длинный, с плавным изгибом, а над пляжем, над крутым откосом, стояли большие, красивые дома.
– Вот где жить, – сказал Паша. – С другой стороны, очень на виду. И народ толпится перед глазами, как в городе. Нет, – отказался он. – Не вариант.
На песчаном пляже было много отдыхающих, мы не сразу нашли такое место, чтобы не вплотную к другим. Но все равно эти другие были близко. Сзади, ногами к нам, полулежал, опираясь на локти, мужчина лет тридцати, в бейсболке цвета хаки и темных очках, черноволосый и усатый. В руке у него была бутылка пива. Мужчина подолгу и внимательно смотрел то в одну сторону, то в другую, проверяя, все ли в порядке, и, убедившись, что причин беспокоиться нет, отпивал небольшой глоток и опять наблюдал. Справа лежала лицом вниз белокожая женщина с розовыми веснушчатыми плечами. Она развязала тесемки купальника, чтобы светлая полоска на спине тоже загорела. Конечно, плечи обгорят еще больше и будут болеть, но красота, как не нами сказано, требует жертв. Впереди, между нами и водой, мальчик лет десяти строил песчаный замок. Уже готовы были башенки и стены, теперь мальчик обкапывал замок рвом. Обкопав, начал рыть траншею к реке – чтобы ров заполнился водой, чтобы все было по-настоящему. А слева, на старом настенном коврике, где изображены были олени и озеро, расположилась женщина лет пятидесяти с таким большим животом, словно была беременна. Рядом с ней, на старой, белой, в пятнах, скатерти или простынке, в пластиковых контейнерах, на бумажках и картонках была разнообразная еда. Женщина брала ломтик огурца, окунала в соль, откусывала, клала остаток огурца в контейнер, брала дольку помидора, окунала в соль, съедала дольку, брала кружочек колбасы, отламывала от куска хлеба ровно столько, чтобы равно было колбасному кружочку, отправляла этот мини-бутерброд в рот, затем она вынимала из упаковки пластинку сыра, сворачивала вдвое, повторялась манипуляция с хлебом, потом женщина отпивала глоток газировки и все повторялось: огурчик, помидорчик, колбаска, сырок, газировка, все в том же порядке и строго по разовой порции, ничто не откусывалось дважды. Очевидно, в этом чередовании для женщины было особое удовольствие. Но вот капля помидорного сока упала ей на живот, женщина нагнула голову и высунула язык. Неужели дотянется? – думала я. Шея у женщины оказалась на удивление гибкой, а живот бугрился высоко, она дотянулась, и слизнула каплю, а потом для верности вытерла рукой. Я отвернулась.
Паша достал из рюкзака полиэтиленовую пленку и плед, постелил на песок пленку, а плед – на нее.
– А то песок потом так въедается, что не очистишь, – сказал он. – Ну, кто первый?
– Не вместе пойдем?
– Я бумажник взял, а то мало ли. Ты же тоже с собой все взяла? – он кивнул на мой маленький рюкзачок. – Телефон, деньги?
– Да.
– И как мы пойдем? Вот почему на машине удобней – все оставить можно. Ладно, давай я. Но учти, я долго плаваю.
– Ничего, подожду.
Паша разделся, немного смущаясь. Был он довольно плотный, но ничего лишнего. Ничто не раздражало, но ничто и не восхищало, обычное телосложение, и это мне нравилось.
Он пошел к воде – размеренно переступая ногами, выпрямив спину, поводя плечами. Походкой человека, на которого смотрят сзади и который это чувствует. Вошел в воду, долго шел к глубине, но все еще было мелко, и он, оказавшись в воде по пояс, рухнул вперед, скрылся, тут же вынырнул и энергично заработал руками.
Я почувствовала облегчение. Паши нет рядом, он не смотрит, как ты на него смотришь, не прислушивается к твоему голосу, не приглядывается к твоим взглядам, можно расслабиться и отдохнуть. Отвлечься на то, что тебя не касается, на уже обжитый окружающий мир.
В окружающем мире продолжали совершаться разные события. Усатый дозорный устал от роли добровольного наблюдателя, допил пиво и растянулся на спине, раскинув руки. Мальчик докопался до воды, она хлынула через траншею в ров, и чуть не произошла катастрофа – вода подмыла стену, она в одном месте обрушилась, мальчик поспешно сооружал запруду, восстанавливал стену, я переживала за него и была радо, что он справился, ликвидировал последствия и придал замку законченный вид. Но чего-то еще не хватало, мальчик огляделся и пошел к мусорному баку, что стоял под откосом. Он был переполнен, вокруг образовалась небольшая свалка. Мальчик что-то искал там. В это время к женщине с животом подбежали молодая женщина и ее маленький сын, лет двух или трех, голенький, мокрый. Надо полагать, дочка и внучок. Внучок забрызгал бабушкину скатерть-самобранку водой и сыпанул песка, зачерпнув его ногой.
– Да что ж ты неаккуратный какой! Иди сюда!
Она накинула на внучка махровое полотенце, в котором он весь скрылся, высовывалось только личико, усадила рядом с собой, поднесла ему ломтик огурца:
– Съешь!
– Не хочу! – внучок постукивал зубами и дрожал.
– Докупались до трясучки! – сердито сказала мать дочери.
– А ты попробуй, выгони его. Орет сразу, – весело ответила дочь.
– Мало что орет, за руку, да и все.
– Я так и сделала. Где Митя?
– К машине пошел.
– Зачем?
– А я знаю?
Девушка посмотрела в сторону откоса. Над ним, между обрывом и домами, была дорога, и вдоль нее выстроилось множество машин.
Она смотрела туда, а я смотрела на нее и любовалась. Очень стройная была девушка, очень симпатичная, с широкими скулами снизу, что ей шло, с голубыми глазами, светлыми волосами, загорелая до смуглости, в желтом купальнике, в животе – тонкое золотое колечко.
И подошел ее Митя – в цветастой рубахе и шортах, с бадминтонными ракетками.
– Ксан, сыграем?
– Конечно!
Они отошли в сторону, к мусорному баку, где не было отдыхающих, был зато островок зелени среди песка, и начали играть. Бабушка, занятая кормежкой внука, не обращала на них внимания, а я глазела во все глаза, так славно они играли. Я и сама неплохо играю в бадминтон, папа научил, но мы играли по-настоящему, через сетку – и, кстати, не такая это простая и медленная игра, как думают некоторые, а Митя и Ксана перебрасывались для удовольствия, в такой игре искусство состоит в том, чтобы отбить точно на партнера или рядом с ним, рассчитать силу и направление удара, держать волан в воздухе как можно дольше. Сначала он у них довольно часто падал – наверное, долго не тренировались, но потом получалось все лучше и лучше, и вот они уже минуты две, не меньше, перекидываются, и волан все не падает и не падает. И чем дольше он не падал, тем старательнее они играли. Усатый мужчина, приподнявшись, тоже наблюдал и болел, как и я. Белокожая женщина приподняла голову и тоже заинтересованно смотрела. Возможно, весь пляж смотрел на эту игру, как зрители на соревнованиях, я не проверяла это, не осматривалась, чтобы не упустить драгоценных мгновений. Вот волан, неудачно отбитый Ксаной, полетел в сторону, Митя бросился к нему и успел, ударил по волану в падении, он взмыл высоко и далеко, Ксана помчалась к нему, ударила за спину, Митя отбил расчетливо, высокой дугой, чтобы у Ксаны было время успеть, вернуться на прежнее место, и она вернулась, игра опять стала ровной.
– Сколько уже держим? – спросил Митя.
– Надо было засечь.
– Пять минут, не меньше! – одобрительно сказал им усатый мужчина.
Девушка с удивлением глянула на него, впервые заметив, что тут кто-то еще есть, Митя уловил легкое неудовольствие в ее лице, игра сразу же утратила какой-то второй смысл, который в ней был, важный только для них двоих, и он размахнулся, далеко и высоко отведя руку с ракеткой, и вбил поданный ему волан перед собой в песок.
– Проиграл, – сказал он. – Все, хорош, есть охота.
Проиграть по своей воле не зазорно, поэтому Митя выглядел вполне довольным, как и его красавица-жена.
Тут вышел из воды Паша. Вернее, он вышел раньше, а сейчас оказался уже рядом. Он приглаживал руками мокрые волосы и смотрел на Ксану. И был мгновение, когда Ксана, садясь рядом с матерью на коврик, заботливо запахивая на сыне полотенце и дотягиваясь рукой до бутылки с газировкой, глянула на Пашу, и во взгляде было сначала простое желание увидеть, кто смотрит, а потом удовольствие – поняла, что молодой человек оценил ее по достоинству, потом взгляд скользнул сверху вниз, тоже оценивая, вернулся к лицу Паши, глаза встретились, заглянули друг в друга. Возможно? – спросили одни глаза, неважно, чьи, может быть, и те, и те одновременно. Да, возможно, – был ответ. И все, и Ксана больше ни разу не посмотрела в сторону Паши, и он на нее не смотрел, но возникло ощущение быстрой измены – они сейчас успели побыть вместе и расстаться. И ничего страшного не произошло.
– Давай, иди, – сказал мне Паша, ложась на плед. – Вода отличная!
В голосе был призвук нетерпения. Ему хотелось поскорей меня увидеть во всей красе и заодно сравнить с загорелой красоткой, убедиться, что его девушка не хуже, а то и лучше. И этим успокоиться, не терзаться, что твоя девушка (а я была его уже потому, что была с ним), занимавшая бесспорное первое место по красоте и стройности, вдруг опустилась на второе места.
– Ну, чего ты? – понукал Паша.
Было бы странно отказываться. Я стеснительно разделась. В это время мальчик принес к замку бутылку, два вялых яблока и дощечку. Дощечкой перекрыл ров, получился мост, два яблока утвердил в песке, бутылку положил на них горлышком вперед, стало похоже на пушку. Я подумала, что больше всего хотела бы сейчас остаться одна и смотреть на мальчика и его работу. Может быть, и помочь чем-то ему. Но положение обязывало закончить раздевание и идти в воду. Мы то и дело загоняем себя в кабалу, подумала я. Не хочу в воду, не люблю быть обнаженной, ненавижу, когда смотрят вслед – ноги заплетаются, руки висят, как неживые или как у моделей, которые иногда так ходят по подиуму, одновременно и движущиеся, и статичные…
Эти полтора десятка шагов до воды были мучительными, хотелось побежать, но человек в беге редко бывает красивым, если он не спортсмен.
Вошла наконец, и, едва вода стала чуть выше колен, упала, поплыла, сначала касалась дна руками и ногами и не столько плыла, сколько ползла, как некое земноводное, каким мечтал стать таинственный друг Оли Камкин.
Отплыла и успокоилась, легла на спину, медленно поднимала и опускала руки, удаляясь от берега. Я и в бассейнах люблю плавать на спине, а в море нравится надеть маску с трубкой и не спеша плыть вдоль берега, рассматривая дно и рыбок, все больше вживаясь в подводный мир и забывая о мире наземном.
Вода была очень теплая на поверхности, внизу холоднее, я нырнула, как учил меня папа, ушла наискосок в глубину, вода становилась холодней и холодней, совсем ледяная, но я терпела, плыла горизонтально. Паша, если смотрит сейчас на меня, а не исподтишка на загорелую красавицу, может взволноваться. Пусть волнуется. Воздуху уже не хватало, я рванулась вверх и поняла, что занырнула глубже, чем собиралась, недаром же уши так сдавило. Нахлынул испуг, почти паника, я суматошно заработала ногами, гребла руками воду к себе, под себя, притягивала поверхность, спасительный воздух, но все еще было холодно, и вот теплее, теплее, совсем горячо, я вынырнула, жадно, с хриплым звуком вобрала в себя воздух, легла на спину
И был приступ счастья, такого счастья у меня никогда не было. В чем было это счастье – не выразить. В том, что вода, небо, воздух, что я живая и что, похоже, влюбилась в Пашу, влюбилась глупо и неправильно, но это как раз и хорошо. Я скучаю по нему, хочу к нему.
Я поплыла обратно.

10.

Потом мы дружно обедали, если так можно сказать о компании из двух человек. Паша взялся сам все приготовить, а мне посоветовал походить по дачному дому, осмотреться.
В доме все было похоже на музей далекого советского прошлого. В кухне на первом этаже – облупленный столик с дверками, рядом плита на две конфорки, газовый шланг ведет куда-то за стену, у плиты застекленный шкаф с посудой. Судя по равномерно расположенным полкам, он был когда-то книжным, украшал собой гостиную, а потом купили новый, этот сослали сюда. В углу был небольшой холодильник «Саратов», я открыла, увидела, что морозильная камера не отдельная, а сверху, открытая, даже без дверки. Холодильник включался с резким звуком и тарахтел на всю дачу, но работал – как и тридцать, а то и сорок лет назад.
Возле холодильника умывальник, рядом с умывальником дверь, за дверью – санузел. Все, как в городе, ванна, унитаз, только какой-то слишком массивный. Наверное, биотуалет. Я открыла кран, он захрипел и заплевался, но тут же пошла вода – желтая, ржавая. Постепенно она светлела, и вот стала совсем белой. Я умылась.
Еще на первом этаже была крохотная комнатка с диваном. Диван узкий и короткий, бугрится середкой, спинка твердая и прямая, с зеркальцем наверху, по бокам сиденья валики. На нем неудобно и лежать, и сидеть (я попробовала), но обивка, вся затертая, – под гобелен, наверняка это считалось красиво и наверняка он, как и книжный шкаф, удостоен был царствовать в гостиной напротив другого царя комнаты – телевизора.
Из кухни дверь вела в большую кладовку, здесь на полках стояло множество банок, почти все – пустые. У противоположной стены, на стеллажах, размещались инструменты: лопаты, вилы, грабли, топоры, молотки, что-то еще для сада, чего я не опознала, а также разные ключи и приспособления для автомобиля. И яма для ремонта машины была здесь, по центру, накрытая вдоль сколоченными досками.
Я вышла из дома и поднялась по металлической внешней лестнице на второй этаж. Здесь была большая комната с камином, обложенным белым кафелем, из нее двери в две спальни. Пространство было оборудовано единым мебельным гарнитуром: шкаф, сверху застекленный, снизу с ящиками, это раньше называлось сервант, еще один шкаф – платяной, с зеркалом, стулья, два кресла, диван. Стулья и кресло с полированным ножками, обтянуты, как и диван, красной материей, во многих местах потертой, в пятнах, но при этом все было целым, крепким, избавились не потому, что нельзя было пользоваться, а – надоело. Дача выручила, отправили сюда. Кресло мне понравилось – низкое, простое, без фокусов, без этих жирных сидений и боков, как у современных громоздких седалищных отдыхалищ, в которых тонешь, чувствуя себя крошечным, и рядом остается место для двух таких, как ты. Такие кресла, даже если в них сидят, продолжают показывать себя во всей красе, они – главные. А в старом, где две плоские поверхности для спины и ног скромно разместились меж ручками, под которыми по две ножки двумя косыми лучами, ты – главный. Правда, мода сейчас меняется, опять все идет к минимализму, и это правильно.
В спальнях были только кровати. В маленькой спаленке одна кровать, в спальне побольше – две, сдвинутые. И все – металлические, с набалдашниками на спинках, тронутые ржавчиной, на колесиках. Такие, наверно, были когда-то в больницах, а может, и сейчас есть. Их списали, а тот, кто списывал, был знакомым отца или матери Паши, вот и продал по дешевке для дачи или отдал даром. На кроватях горы матрасов, одеял и подушек. Я легла, покачалась, пружины заскрипели, по ощущениям похоже на батуты в парках аттракционов. Я вспомнила, как папа запустил меня на такой батут, я прыгала, влезала на надутых рыб и зверей, а другие дети храбро карабкались вверх, там была пасть дракона, и они скатывались из этой пасти с горки, которая казалась мне крутой и высокой. Я завидовала им, но полезть туда не решалась. Папу моя робость огорчала:
– Давай, скатись, ты чего?
– Сейчас! – отвечала я и продолжала прыгать внизу.
– Нам пора, или скатываешься, или пойдем!
– Ладно!
Я полезла вверх. Лезла медленно. Какой-то мальчишка, вдвое меньше меня, обогнал, озабоченно сопя, чуть не спихнул меня с надувных ступенек, там была сбоку веревка, я вцепилась в нее. Посмотрела вниз и застыла. Стало страшно.
– Ну? – кричал папа. – Или туда, или сюда, Ксю, мне уже некогда!
Я полезла вверх.
Села там, смотрела вниз и понимала, что не скачусь. Мальчишки и девчонки то и дело шмыгали мимо меня и кувыркались – кто на спине, кто на животе, кто даже головой вниз. Смелости от этого у меня не прибавилось, наоборот, было еще страшнее.
– Ксю, давай! В чем дело? Не хочешь – спускайся по лестнице!
Но по лестнице постоянно кто-то поднимался, если я сейчас полезу, сшибут. Да и как лезть, если ничего не видишь – ногами нащупывать? Все равно, что вслепую. Тут я увидела, как папа, поговорив о чем-то с девушкой, продававшей билеты и наблюдавшей, разулся и залез на батут. Тот глубоко проминался под его ногами, папа смешно задирал колени, потом быстро взобрался наверх, сел рядом, обнял за плечи.
– Ну, чего ты? Никто не разбивается, все мягкое. Давай вместе?
– Не хочу.
– Боишься?
– Не хочу, и все.
Я готова была заплакать, но не успела, папа толкнул меня в спину. И я съехала, а потом съехал и он, дождавшись, когда на горке не будет детей. Внизу обнял меня, смеялся:
– Вот и все, и ничего страшного! Еще хочешь?
– Нет. Потом.
– Ну, потом.
Это «потом» не наступило, я обходила батуты с горками, я ненавидела их.

В большой спальне был балкон, весь закрытый диким виноградом. Я вышла на него, раздвинула листья, посмотрела наружу. По дачной улице на велосипеде ехал мальчишка лет двенадцати. Он увидел меня и вдруг нахмурился, стал сердитым. Вроде того: еду по своим делам, нечего отвлекать. И проехал дальше, вихляя рулем – наверно, недавно научился. Может, поэтому и сердился – неприятно, что кто-то увидел его пока не блестящую езду.
Я спустилась в сад. Паша трудился всерьез: на мангале исходили дымком и запахом куски мяса на шампурах, под яблоней поставлен был круглый пластиковый стол, на нем нарезанные помидоры, огурцы, хлеб, бутылка вина, бутылка водки, газировка разных сортов.
Я подошла к мангалу, протянула руки над тлеющими углями, хотя было довольно жарко. Инстинкт – раз огонь, значит, греться.
Спросила:
– Куда нам столько?
– А Наташка? Одна все съест и не подавится. Правда, уже холодное будет, но она и холодное с удовольствием ест. В этом свое своеобразие, я вот рыбу тоже люблю холодную, особенно если вареная, но и запеченную тоже. Жареную в любом виде можно, а вареная или печеная, у нее, когда горячая, запах специфический. Как бы слишком рыбный, на любителя. А когда холодная, вкус есть, а запаха нет. С черным хлебом особенно. Сейчас шашлык сниму, рыбу положу на угли, у меня есть две штуки.
– Да не надо, есть уже охота!
– А мы и будем есть. Мы едим, а она жарится. Как это – на Волге побывать, а рыбы не попробовать!
– Какая рыба? Не лещ?
– Угадала. Отец на прошлой неделе ловил, свежак. Конечно, в морозилке полежала, но за неделю ничего не сделалось.
Паша был в одних шортах, а я в парео, повязанном на бедрах. Купальник остался на мне – переодеваться на пляже было негде, пока мы возвращались, он высох. Обычно я не люблю разгуливать в таком виде, но в этот раз – нравилось. Чувствовала себя то слегка неловко, то слишком свободно, наблюдала за своими ощущениями, исследовала их.
Мы ели мясо, снимая его зубами с шампура, брали руками куски помидоров и огурцов, хлеб, листья салата. Я взяла бутылку с кетчупом, встряхнула, отвинтила крышку, перевернула, из бутылки хлынуло на мясо слишком много, я подставила ладонь под кетчуп, капавший с шампура, облизала ладонь, Паша протянул свой шампур – и мне! – я и ему щедро полила, и Паша впился в кусок с кетчупом, пачкая нос и щеки, урча, облизываясь, тараща глаза: умереть, как здорово! И тоже подставлял ладонь под капли кетчупа, и тоже облизывал. Ему капнуло на плечо, он приподнял его, повернул голову, скосил глаза, высунул язык, пытаясь дотянуться – как та женщина на пляже дотягивалась до живота, но она смогла, а он нет, вытер каплю пальцем и облизал его, а потом с благодарностью чмокнул палец: спасибо, родной, выручил! Я закатилась смехом так, что упала вместе со слишком легким стулом. На траве у меня начался прямо-таки какой-то припадок, я каталась по траве, вся испачканная кетчупом, хохотала, била руками о землю.
Кое-как успокоилась, увидела рядом склонившегося Пашу.
– С тобой все нормально? – спросил он с серьезной тревогой.
Не думаю – теперь не думаю – что тревога была настоящий. Но хороший повод – приблизиться, поинтересоваться состоянием.
– Все хорошо, – сказала я.
– А то вдруг ты тоже ненормальная, как тетка? – усмехнулся Паша. – Это по наследству передается?
– Не мне. Я не ее племянница. И не дочь своих родителей. Приемная я. Только между нами.
– И давно приняли?
– Давно, в глубоком детстве.
– Тогда легче.
– Что легче?
– Если он не родной отец, то как-то… Не так переживаешь, что его… Что посадили. Или нет?
– Нет.
– Значит, ты Наташке не сестра?
– Быстро соображаешь.
Паша взял со стола салфетки, сел рядом, начал вытирать мне лицо.
– Я сама.
– Ты же не видишь. Замазуря.
– Это что за слово?
– Мать так говорила, когда я маленький был. Сроду пачкался. Не грязнуля был, а – активный. Стой, еще не все. Вот тут.
Он вытер мои губы.
– Тут я сама.
Я облизала губы.
– Все?
– Вот тут осталось.
Он дотронулся губами до краешка моего рта, коротко прикоснулся горячим языком. И тут же впился в меня губами, одновременно обнял, и тут я поняла, что без купальника.
Я и сейчас, вспоминая абсолютно все, не могу вспомнить, как и когда это произошло – что на мне сверху ничего не осталось. И был горячий ожог от прикосновения тела к телу. И я тут же испытала уж точно такое счастье, которого раньше не было. Недавнее, в воде, оно было невесомое, бесплотное, а тут присоединилась осязаемость, – казалось, что капли на нашей коже, а мы были влажные, как из-под душа, сейчас зашипят в тех местах, где соприкасается кожа.
Паша и целовал, и бормотал несуразицу:
– Если бы ты ей сестра была… Я же не извращенец… А если так… Не надо было говорить… А теперь все…
– Что все?
– Сама знаешь.
– Нас увидеть могут, дачи кругом.
– Кому это надо?
– Нет. Не здесь.
– Пойдем. Идешь?
Паша встал торопливо пошел к дому. Оглядывался – иду или нет? Я шла, сняв с бедер парео и закрывшись им сверху.
У лестницы он остановился. Пропускал вперед. Джентльмен. Но я, как уже сказала, не люблю, когда смотрят сзади.
Он пошел вверх первым, топая ногами в резиновых босоножках. Пятки у него были розовые, как у младенца.
Мы поднялись наверх, прошли в спальню с двумя кроватями. Паша скинул покрывало, повернулся ко мне, обнял. Снял то, что осталось. Довольно аккуратно, без суеты, спасибо. Уложил на постель, аккуратно разместил там меня, неподвижную. Тоже без суеты и поспешности, опять спасибо. Закрыл дверь, задернул плотные шторы, спасибо еще раз. Я ожила, накрылась одеялом. Паша лег рядом, осторожно вполз под одеяло. Снял там с себя шорты и то, что под ними было. Лежал на боку, глядя мне в глаза, не торопился приблизиться, спасибо уже не знаю в который раз. Довольно долго мы так лежали и смотрели друг на друга.
– Ты красивый и умный, – сказала я, потому что это было правдой.
– Ты тоже.
Мы начали целоваться, одной рукой он обнимал меня за плечо, другой поглаживал волосы. Потом руку с плеча переместил на талию, обхватил и вдруг рывком присоединил меня к себе. Всю, плотно, будто не было никаких изгибов, выпуклостей, зазоров, будто две совпадающие поверхности прильнули друг к другу, я чуть не закричала, это было до невыносимости хорошо.
Мы обнимались, как боролись, перекатываясь то в одну, то в другую сторону, вжимались друг в друга до боли, и тут мне показалось, что я проваливаюсь.
Не показалось: соединенные кровати разъехались, и мы оба сползли в мягкую яму из матраца, простыни, одеяла и подушек.
– Сейчас, – сказал Паша. – Встань пока.
Помог вылезти, я встала у стены, даже не прикрываясь.
– Лучше совсем отодвинуть и на одной, – сказала я.
– На одной не то.
Паша нашел в углу деревянные треугольные чурочки и подпер ими колесики кроватей.
– Кто-то убрал, – сказал он.
Я окидывала кровати и его скользящим взглядом – вроде бы и вижу, и не вижу.
Его деловые хозяйственные движения не то чтобы сбили с настроя, но напомнили, что я должна кое о чем его предупредить. Иначе будет нечестно. Вряд ли это его остановит, меня-то уж точно нет, но предупредить нужно.
Мы легли, накрылись, Паша потянулся ко мне, чтобы наверстать, я взяла его руку, сжала.
– Постой. Тут еще такая история…
– Презерватив? У меня есть. Но я и так могу. Сдерживаюсь до последнего.
– Хорошо, что напомнил, да, это нужно. Но ты еще должен знать, что я… У меня еще не было никого.
– Шутишь? Тебе сколько?
– Восемнадцать.
– И как это вышло?
– Неважно. Вышло и вышло. Тебя смущает?
– Если честно, я с такими… Я таких не трогаю.
– Не хочешь первым быть? Ответственность?
– При чем тут… В этих делах двое отвечают.
– Согласна.
– Но все-таки как-то… Не знаю… Ты не против?
– Нет. Неужели не видно?
– Видно, да…
Паша был сбит с толку. Ему хотелось, очень хотелось, но… Стать первым мужчиной – особая роль. Девушка обязательно будет рассчитывать на продолжение, а у него могут быть другие планы, и как тогда? Тут неприятностями пахнет, пора бы включить голову.
Я погладила его пальцами по щеке, успокаивая. Он поцеловал пальцы и вдруг закричал так, что я испугалась:
– Ё!
- Что?
- Там же рыба сгорела!
И умчался.
Пришел через несколько минут. Не с пустыми руками, с полиэтиленовой пленкой, которую подстилал на пляже, и какой-то белой тряпкой.
– Как рыба? – спросила я.
– Нет рыбы. Даже костей не осталась, сгорела начисто.
Я встала, Паша застелил постель пленкой, а потом тряпкой, которая оказалась старой простыней, с дырками и застиранными пятнами.
– Извини, но я о последствиях думаю. За нас двоих.
– Да нет, все правильно.
– И вот! – он достал из кармана пакетик. – Стратегический запас!
Я легла. Пленка под простыней захрустела, простыня скользила по гладкому полиэтилену.
Паша сел на край, возился с пакетиком. Очень долго.
Я поняла, что он перегорел. Эти приготовления – полиэтилен, старая простынка, унизительно как-то это все. И возня с пакетиком унизительна. А на нем еще и написано что-нибудь унизительное, типа «Визит», «Маскулан» или «Оляля», я видела такие не раз, они в маркетах всегда около кассы.
Но Паша не мог сдаться первый. И я ему помогла. Спросила:
– А когда Наташа приедет?
– Говорила, после восьми, но…
– Я бы не рисковала.
– Думаешь? Вообще-то да, она может… Я у ее подруги был, мы вместе были, тоже на даче, Наташка по делу отъехала, сказала, что часа на три, а сама через минут пятнадцать вернулась: ой, я сумочку забыла!
– Проверяла? Ревнует?
– Есть такое дело.
– Тогда давай отложим. Я не хочу ей больно делать.
– А я хочу? Я люблю ее, между прочим.
И голос дрогнул тут у Паши, дрогнул он и потеплел, и была в этом голосе чистая правда – любил он Наташу. Скучал по ней. Хотел, чтобы побыстрей приехала.
– Ты иди, а я оденусь нормально, – сказала я.
Паша ушел, я оделась нормально – купальник сунула в сумку, на себя – обычное белье, джинсы, белую футболку (без рисунка и надписи – не люблю принтов), а сверху белую сетчатую кофточку. Белый – цвет невинности.
Спустилась вниз. Паша сидел за столом, в рубашке, перед ним стояла тарелка, на которую он счистил с шампура куски мяса. И бутылка водки, в которой осталось на донышке. Похоже, он ее опустошил за несколько минут. Паша, запрокинув голову, допивал – так не отпивают из стакана, если в нем было немного, так допивают полный. Выдохнул, со стуком поставил стакан на стол, взял большой кусок мяса, сунул его целиком в рот, усиленно зажевал. Спросил сквозь жевание, непослушным, уже запьяневшим ртом:
– У-е-а?
Или «о-е-а» он сказал. Или «а-е-а» Что-то среднее между «у», «о» и «а».
– Успела, – ответила я. И тут же: – В каком смысле?
Паша прожевал и повторил:
– Я говорю – оделась?
– А не видно?
– Да ладно тебе. Я вот что. Я сказал – отложим. Уточняю для ясности – отложим навсегда. Зря мы это.
– Согласна.
– Сестра, не сестра, а все равно почти родственница. И я Наташке в принципе не изменяю. Никогда. И сейчас ничего не было, а так… Увлеклись.
Он склонил голову, печально посмотрел на бутылку остекленевшими глазами и сообщил ей:
– Я за Наташку любому голову оторву!
И налил остатки в стакан, и выпил, и пошел в дачу. Вернулся с другой бутылкой, налил из нее, но очень немного. Выпил, сказал:
– Норма! Пол-литра и три капли, как отец говорит. Он тоже запросто пол-литра осваивает. И три капли. А пьянеть начинает после семьсот. Железный человек. Выпьет – и работает. И я буду.
Паша пошел к даче. Шел довольно странно – приподняв руки с опущенными вниз кистями, и ставя ступни внутрь, так ходят медведи в цирке.
Он появился с лопатой и принялся вскапывать землю. Работал рьяно, с размаху всаживал лопату в землю, ударял ногой, вбивая лезвие (я знаю теперь, что оно называется штык) в землю, поддевал пласт, переворачивал и тут же всаживал опять. Некоторое время молчал, а потом, не снижая темпа, начал рассказывать, как был подростком с родителями в Италии, гостили у двоюродной сестры матери, вышедшей замуж за итальянца, и этот итальянец был пожилой, но крепкий.
– И у него виноградник был, не промышленный, для себя. Он его лопатой вскапывал, без всякой техники. И показал мне ногу, и там у него вот такой вот бугор, – Паша показал кулак. – Вот здесь, где икра. Икра тоже здоровенная, а на ней еще бугор. Наработал лопатой. И по литру вина в день выпивает. Раньше, говорит, выпивал два, сейчас здоровье не то. Почему мы так работать не умеем? Климат другой? Хорошо, но они еще «Феррари» сделали, они «Ламборгини» сделали, при чем тут климат? Почему у нас ни одной такой машины даже близко не было? Фантазии не хватает? А я скажу – фантазии у нас полно. Я могу придумать что угодно. Но дальше надо что? Надо реализовывать. И тут я сталкиваюсь с кем? С людьми. С работничками. А они никто ничего не хочет делать! Вот отец твой, извини за тему. Я уверен, что он много работал. Так ведь?
– Так.
– В этом и корень. Много работаешь – много должен получать. Кто бы на его месте отказался?
Паша осмотрел лопату, огляделся, увидел дощечку, поднял, счистил с лезвия налипшую влажную землю
– Даже вот лопата, – сказал он. – Три сезона, и она ржавеет. И тупится. Липнет на нее. И конструкция тупая. А у этого итальянца, у него не лопата, у него инструмент! Вся сверкает, из нержавейки, грамотно заостренная, ручка удобная, изогнутая, в землю, как в масло, сама входит! Думают люди!
Паша прервался, подошел к столу, взял бутылку с водой и начал пить из нее, жадно хлюпая, проливая воду на себя.
И вернулся к лопате. Смешной своей медвежьей походкой. Она всегда такая была, или я только сейчас заметила? Как он мне мог понравиться, этот рассудительный и глуповатый большой-большой мальчик? Чем зацепил, привлек, прельстил, соблазнил, искусил – какие еще есть слова на этот случай? Личико симпатичное, но этого мало, да и видно, что личико это очень скоро превратится в неотличимую от миллионов сограждан безликую физиономию, как у его папаши, а потом, если повезет, в самодовольную харю, рожу, такую, как у Сулягина.
Стоп. Мне показалось – или он и правда похож на Сулягина?
Тогда, тем более, что это было?
Как что, ответила я себе. То как раз и было, ты с Пашей хотела потренироваться. Чтобы с Сулягиным, когда дойдет до дела, вести себя свободней. Заодно лишиться девственности, потому что вряд ли Сулягин захочет быть первым – как и Паша не захотел.
Но нет, возразила я себе, это не главное. Потренироваться можно было и со свободным молодым человеком или мужчиной, но я Пашу выбрала, мужа своей сестры, хоть она мне и не сестра. Чтобы стать – кем? Правильно, чтобы стать предательницей. Как кто? Правильно, как Сулягин. Для чего? Для того, чтобы быть с ним на равных. Ибо только на равных его можно победить, став такой же, как он.
Нет, и это нет, тут что-то другое. То, чего я так до сих пор и не поняла.
Или не хочется признавать, что все до элементарного просто. «Девушка созрела», как напевал иногда папа, с улыбкой глядя на меня, когда я умствовала. Или, как беспощадно написал Пушкин, «душа ждала – кого-нибудь».
Было еще светло, когда приехала Наташа.
Паша бросил лопату, пошел к ней, обнял.
– Счастье мое!
Наташе отпихнула его.
– Напился, что ли?
– Ни в коем случае! Выпил, да. В разумных пределах. Ты видишь? – он показал на вскопанный у забора угол.
– А септик?
– Что септик?
– Паша, ты же обещал!
Наташа подошла к высовывающейся из земли бетонной трубе, накрытой круглым деревянным щитом. Приподняла, заглянула.
– Так и думала! Скоро перельется же! И воняет!
– А ты закрой, и не будет вонять. Наташ, я объяснял, это надо машину вызывать. Не ведерком же вычерпывать.
– Так вызвал бы! Почему я обо всем должна думать?
– Неправда, я тоже думаю. Побольше тебя!
Наташа махнула рукой:
– С тобой говорить!
Ушла в дачу, вернулась с полотенцем, вытирая руки. Села за стол, налила себе полстакана водки, сказала:
– Ладно, отдыхаем. Будешь?
– Водку нет.
– Вино есть.
Наташа налила мне почти полный стакан. Подняла руку для чоканья. Отказаться было невозможно, мы чокнулись, я отпила.
– Нет уж, давай на равных будем, – сказала Наташа. – Терпеть не могу, когда меня кто-то пьяной видит.
– Все равно же увижу.
– Значит, тоже должна быть пьяная! Пей!
Это был приказ. Я выпила. А Паша опять взялся за лопату. Работал с яростной обидой. Вот такая жизнь – бабы отдыхают, а мужик впахивает.
– Хватит, садись, поешь! – пожалела его Наташа. – Но выпить больше не дам.
– Я и не собирался, мне с утра за руль. Как там Оля?
– Догадался, спросил!
– Ты не дала, наехала сразу.
– Все в порядке, даже лучше, чем обычно. Она еще в дороге в себя пришла. Смотрит вокруг: постой, Наташ, мы куда едем, зачем? Я рассказала, как она в одежде мылась. Вижу – критично все воспринимает, сознательно. Говорит: это временно было, давай домой. Мам, какое домой, а если опять? Илья Дмитриевич в тебе хорошо разбирается, лишним не будет пичкать, понаблюдаешься пару дней, и все. Чисто для страховки.
Наташа рассказывала, с аппетитом ела, была спокойной, обычной, но мне казалось, что спокойствие это слишком спокойное, обычность слишком обычная. Наташа даже не глядела на меня, на Пашу или глядела вскользь, без признаков того, что называют испытующим взглядом, но мне чудилось, что она этим умело прячет какой-то невидимый внутренний взгляд, которым оценивает все – как мы с Пашей сидим, как едим, как смотрим друг на друга. Или, наоборот, не смотрим, но если не смотрим – почему?
Я налила себе еще вина, выпила, чтобы стало полегче. И да, немного отпустило. А в Паше был еще прежний хмель, он помогал ему быть естественным. Если же что-то кому-то покажется в его поведении не так, то, опять же, хмель виноват.
– Понравилась дача? – спросила Наташа.
– Да, очень.
– Дикая она. Паш, ты водил Ксению смотреть, какие тут дачи на соседней улице?
Вопрос с подвохом, подумала я.
Паша ответил правильно:
– На пляж ходили, завернули туда, она в восторге.
– Еще бы. На пляж ходили? Пешком?
– Да, – сказала я. – Хотелось тут все посмотреть.
– Места хорошие. А дачу надо до ума доводить. И участок, и дом. Родители Пашины, как новую построили, забросили тут все. Сначала продать хотели, а потом отдали нам. Дом понравился?
– Очень.
– Я там всем переделать собираюсь. Пойдем, покажу.
Мы пошли к дому, Паша поплелся за нами.
– Ты куда? – спросила Наташа. – Ты все равно вечно против, что я хочу сделать.
– И буду против. Вот и расскажи еще раз. Может, соглашусь.
– Из кладовки еще одну комнату сделаем, а все барахло в гараж, – рассказывала Наташа. – Кухню облагородить, ванную и туалет нормальные оборудовать, раздельные, котел поставить, чтобы вода была горячая.
Она не пошла туда, а сразу направилась к лестнице, второй этаж заботил ее больше.
Показывала и рассказывала, мы ходили за ней.
– Тут можно еще один санузел сделать, слышишь, Паша? Хотя бы только туалет. Чтобы не бегать ночью по лестнице. А лестницу сделать, кстати, внутреннюю.
– Я уже говорил – негде! И тут, – Паша постучал ногой по полу, – серьезные перекрытия, железобетонные плиты, их долбить – с ума сойдешь.
– При желании не сойдешь.
– Проще новую дачу построить. Или купить.
– У тебя есть лишние деньги? А тут все обшить брусом, не целым, типа имитации, но выглядит очень красиво, я видела. И камин не кафелем, а керамикой отделать. Пашка дома ванную и кухню сам отделал, отлично смотрится.
– Хоть раз похвалила, – проворчал Паша.
– За дело – всегда пожалуйста. А вещи вот разбросал где попало.
Наташа пнула ногой рюкзак Паши, который лежал не где попало, а в углу. На него брошены были плед, с которым мы ходили на пляж, а также пленка и простыня. И мне казалось, что Наташа все видит, все понимает про пленку и простыню.
Она прошла в комнату с двумя кроватями.
– Тут так и останется спальня, только эти чудовища выкинем. Спать невозможно, катаются. А колеса намертво приделаны, не отвинтишь. Клинья подкладываем. Я вижу, ты уже вставил, Паш?
И тут Паша совершил ошибку. Он растерялся. Всего на миг, на долю мига, но Наташа уловила это.
– Так и было.
– Не было, Паш. Я прошлый раз тут пол мыла, кровати двигала, а чурочки в уголок положила.
– Слушай, я выпил и чего-то тут… Порядок наводил. Вставил, да. На ночь все равно же…
– Заботливый какой. Ты вот что, ты иди еще сделай шашлык свежий. И рыбу запеки, ты же хотел Ксению угостить. Пробовала леща запеченного, Ксюш?
– Нет.
– Рыбу я сжег, - сказал Паша. - Не доглядел.
– Почему это?
– Работал! Землю копал! Пойду… Насчет шашлыка…
Паша ушел.
Наташа приподняла покрывала, осмотрела постель, искала какие-то следы. Повернулась ко мне:
– Ну, колись, сестренка. Только не врать.
Глаза у меня сразу же стали мокрыми, я вытерла их ладонями.
– Наташ, честное слово…
– Рассказывай!
– Ну… Выпили… Поцеловались… И все.
– Прямо все?
– Все. Оба поняли, что… Занесло… Что не надо… Что… Он сказал, что тебя любит. Клянусь.
– Верю. Наверно, всем говорит, что меня любит. Трахает кого-то, а сам: я так жену люблю!
– Он сказал, что никогда тебе не изменял.
– А с тобой?
– Я же сказала…
– Лучшее молчи. А то не выдержу и… Сейчас бы тебе в нос дать, чтобы кровь пошла, – мечтательно сказала Наташа и потрясла кулачком перед моим лицом.
– Дай.
– Обойдешься. Я с первого дня все заметила. Надеялась, что у тебя совести хватит.
– Наташ, я завтра же уеду. Или сегодня. Такси вызову, сюда можно такси вызвать?
– Конечно, но не надо. Так. Делаем вид, что ничего не случилось, поняла? Разборки Пашке устраивать не буду, только дуры на мужей орут. Пусть лучше не знает, знаю я что-то или нет, пусть мучается. На цыпочках передо мной будет бегать. И ты молчи. Спросит, о чем говорили, – ни о чем, о доме, как что сделать. Подозревает что-то? Нет. Или в легкую, но уже успокоилась. Ясно?
– Ясно.
Мы вернулись к столу. Паша колдовал у мангала, развел огонь.
– Через час примерно готово будет, – сказал он, глядя на Наташу, на меня, на нас обеих. Я старательно улыбалась, а у Наташе и стараться не надо было, она выглядела веселой и ясной, подошла к Паше, потрепала по плечу:
– Люблю, когда ты такой заботливый!
– Я всегда такой, – ответил Паша и чмокнул супругу в щеку.
Чмокая, смотрел через ее плечо, округлил глаза, спрашивая ими: ну как? Я кивнула: все обошлось.
– Мы пока пройдемся, – сказала Наташа. – Покажу места своего детства.
И повела меня дачными улицами к Волге, но не к пляжу, а в другую сторону.
– Там турбаза, – объясняла Наташа. – Турбаза «Волга», мы с матерью каждое лето там отдыхали, какие-то знакомые устраивали с большой скидкой. Или вообще задаром. У нее же везде полно друзей, хотя она ни с кем не дружит. Они с ней дружат, а она… Особенность психики, что тут сделаешь.
Мы подошли к решетчатым воротам меж двумя кубическими бетонными домиками. За воротами стоял и неспешно курил пожилой человек, с густой седой шевелюрой, высокий, худой, в черной форме.
– Привет, Наталья, – сказал он, открывая металлическую дверцу. – Купаться?
– Гуляем.
– Хорошо. Подруга твоя?
– Сестра.
– Ох, какие вы, девушки… Нестерпимые!
Наташа засмеялась:
– Чего-чего?
– Нестерпимой вы красоты. Заметил: сколько живу, и с каждым годом девушки становятся все красивее. Это мне так кажется или объективно?
– Объективно, дядь Миш.
– Тогда ладно, – согласился охранник. – И вообще, ваше поколение лучше. Пьют намного меньше. Не курят многие. Вы не курите?
– Нет.
– Умницы! А я вот никак не брошу! – весело огорчился дядя Миша. – Раньше не сумел, а теперь уже поздно. Как считаете?
– Кури дальше, – разрешила Наташа.
– Придется, – смирился дядя Миша.
Мы пошли по асфальтовой дороге, наполовину заросшей пробившейся травой. По сторонам были треугольные домики, похожие на шалаши, с шиферным крышами до земли.
– Убожество, – сказала Наташа.
– А в детстве, наверно, нравилось?
– В детстве все нравится.
Мы дошли до спуска к Волге. Вниз вела деревянная лестница с поворотами и площадками. Берег тут был очень высоким.
– Сейчас любимое место покажу.
Наташа повела меня вдоль берега, мы пробирались сквозь кусты и оказались на выступе, под которым был крутой обрыв, почти отвесный. Внизу неширокая полоска песка.
– Я сюда приходила и мечтала прыгнуть, – сказала Наташа.
– Зачем? Жить не хотелось?
– Да нет. Стояла и думала: если разбежаться и прыгнуть, долечу до воды или нет?
– Ясно, что нет. Только кажется, что с высоты улетишь дальше. И разбегаться тут негде.
– Я и не говорю, что собиралась в самом деле. Мечтала. Стою, а сама к краешку все ближе, ближе… – Наташа встала на самый край. – И меня так штырило от этого! И сейчас тоже. Иди сюда.
– Высоты боюсь. Тут упадешь – и до смерти.
– Не исключено. Иди, я поддержу.
– Не надо.
Я сделала шаг, другой.
– Ближе! Вниз загляни, под себя, не бойся!
Я сделала еще шаг, встала рядом с Наташей. Осторожно, вытягивая шею, заглянула вниз, под ноги.
– Штырит? – спросила Наташа.
– Не очень.
– Ну, извини, – сказала она и толкнула меня в плечо.


От редакции.

Мы завершили публикацию ещё одного произведения талантливейшего русского писателя, имеющего глубокие Саратовские корни, Слаповского Алексей Ивановича.
Ранний его уход из жизни не позволил в полной мере реализоваться во всех творческих сферах, в которых он успел всё же оставить заметный след.
Это и фильмы по его сценариям: "Остановка по требованию", "Участок", "Консультант" и другие, в которых снимались ведущие артисты страны и пьесы, поставленные во многих театрах России и За рубежом, конечно его замечательная проза - самобытная, всегда актуальная, остроумная и философски глубокая.
Алексей Иванович оставил после себя яркое, незабываемое творческое наследие, которое не позволит забыть его не только  как писателя, драматурга и сценариста, но и как прекрасного, умного и очень доброго Человека!

Все фото В.Софьина