ПрофМед - Лекторий
Воскресные чтения на "Профмединфо". Н. Сурков. "Недруги Пушкина. Александр Бенкендорф". Окончание
247
НЕДРУГИ ПУШКИНА
Александр Бенкендорф
Окончание
Добиваясь благосклонности своей несравненной красавицы, Александр Христофорович не знал, что все его «наступательные действия» совершаются пред всевидящим оком могущественного ведомства французской Империи – секретной полиции. Возглавлявший ее, Жозеф Фуше, полностью находился в курсе событий и после того, как Бенкендорф достиг, наконец, желаемого триумфа.
Во все перипетии «любовной пьесы с лихо закрученным сюжетом» благодаря своему бдительному министру был посвящен и сам Наполеон.
Граф Толстой Пётр Александрович
Когда русский посол граф П. А. Толстой, по-прежнему, чувствующий себя в Париже не в своей тарелке, и одновременно недовольный чересчур легкомысленным поведением своего секретаря, задумал комбинацию по устройству долгосрочных гастролей мадемуазель Жорж в Петербурге, французские секретные службы и тут оказались на высоте.
Без видимого вмешательства они позволили совершиться «хитроумному» плану графа, пожелавшего «убить разом несколько зайцев». Первым делом тот хотел угодить матери царя Марии Федоровне, мечтавшей отвратить Александра Павловича от влияния его многолетней фаворитки М.А. Нарышкиной (тут он решил использовать неотразимую красоту «чаровницы Жорж»), затем - позволить охладевшему к дипломатии А.Х. Бенкендорфу уехать в Петербург под предлогом необходимости участия в шведской войн.
Нарышкина Мария Антоновна
Толстой лично явился уговорить звезду парижской сцены подписать контракт с петербургским театром. Под влиянием напора с двух сторон (ее молодой русский кавалер был заинтересован в совместном с ней исчезновении из Парижа еще и по причине накопленных долгов) актриса сдалась. Не последнюю роль тут, надо думать, сыграла и цена вопроса: м-ме Жорж обещали в России платить в семь раз больше, чем кумиру театральной публики того времени Екатерине Семеновой.
Это был настоящий побег в духе романов Александра Дюма. В ходе его были использованы все необходимые атрибуты авантюрного жанра: и мнимая болезнь примадонны, и спрятанная в укромном месте дорожная карета, и фальшивый паспорт на имя горничной. Сам Бенкендорф до поры должен был укрываться на квартире друга.
Театральная публика была взволнована отменой спектакля с участием Жорж в день ее объявленного выхода на сцену. По Парижу поползли самые невероятные слухи: говорили, например, что актриса арестована и будет привезена в театр под конвоем или о том, что она была вызвана ночью к Наполеону, и тот ее избил и прогнал.
На самом деле, как было сказано выше, император был прекрасно осведомлен о планах горе-заговорщиков. Да и сам «побег» удался лишь потому, что целиком находился под контролем Жозефа Фуше и его сотрудников. Бенкендорф (будущий жандарм!) заметил слежку филеров за собой лишь перед своим отъездом. Он-то, уезжавший для конспирации чуть позже возлюбленной, был уверен, что переиграл французскую сыскную полицию.
«Франция настолько населена, что может не гоняться за беглецами» - этими словами, переданными через французского посла русскому императору, Наполеон давал понять, что тот может использовать актеров (в свите Жорж был еще танцовщик Дюпор) по своему усмотрению.
А Бенкендорфа, уже не в первый раз, ожидал холодный прием у Александра I. К тому же ему пришлось покаяться перед вдовствующей императрицей по поводу парижских долгов, потраченных на подарки своей пассии. Мария Федоровна долги незадачливого дипломата кредиторам выплатила, но была не в восторге от «ложной связи» и видов его на привезенную француженку, как на будущую супругу (мы помним, что та готовилась для любвеобильного Александра Павловича).
Тем не менее, вскоре Бенкендорф уже жил открыто со своей «чаровницей» в богатом доме Косиковского на углу Мойки и Невского проспекта (ныне Невский проспект, 15).
Жили они почти как муж с женой. За это «почти» заходить уже не дозволялось (императрица Мария Федоровна была строгим опекуном нашего героя).
В то же время, выступив в Павловске перед высочайшим семейством и двором, а затем перед петербургской публикой, мадемуазель Жорж произвела впечатление, которое смело можно назвать фурором. В ней, наконец, перестали видеть лишь «соблазнительную шпионку Наполеона», а разглядели талантливую актрису. Соответственно стало меняться отношение высшего света и к экстравагантному поступку Бенкендорфа. Воцарившееся вокруг него спокойствие позволило ему почти год прожить жизнью «полной любви и безделья».
Уже закончилась шведская кампания, и «кто-то заработал на ней громкое имя», а Бенкендорф все блаженствовал в кругу актеров, актрис и молодых друзей. Но однажды спохватившись, он в очередной раз понял, что перестанет себя уважать, если не отпросится на турецкий театр военных действий. Император внял просьбам своего флигель-адъютанта, и его решено было отправить на Дунай в армию фельдмаршала Прозоровского.
Фельдмаршал Прозоровский Александр Александрович
Последовавшие бурные проводы сопровождались слезами и клятвами в вечной любви. «Мадемуазель» провожала своего избранника аж до самой Гатчины.
Вновь почувствовав себя в родной военной стихии, Бенкендорф участвует в вылазках и «поисках» вместе с казаками атамана Платова, форсирует со своим отрядом «охотников» Дунай, совершает в составе основных сил попытки штурма и осады турецких крепостей Браилов, Силистрия и др.
После боя под Рассоватом его имя, между прочим, попало в полковую солдатскую песню, а от императора Бенкендорф получил «монаршее благоволение». К сожалению, там же до Александра Христофоровича, так исправно исполнявшего на занятых турками землях «долг чести», дошла еще одна весть: его мадемуазель собралась замуж за танцовщика Дюпора.
Для Бенкендорфа это был настоящий удар, к нему даже вернулась лихорадка, перенесенная незадолго до рокового известия. Оправившись от болезни, он стал рваться в северную столицу, так как убедился, что не может безо всякой борьбы уступить м-ме Жорж какому-то танцору и лишиться ее навеки. Однако с поля брани просто так не уезжают: нужен был подходящий повод.
Тем временем осада Силистрии затянулась. Багратион, командующий на тот момент русскими войсками, решил их отвести, поскольку снабжение армии катастрофически ухудшилось, людей косили эпидемии, а лошади страдали от бескормицы. Наступающие холода поздней осени диктовали необходимость прекращения кампании 1809 года. Одним словом, благоприятный для Бенкендорфа момент наступил: с известиями, пусть и неприятными, в Петербург был послан именно он.
Но прибыв в столичный город, покинутый любовник своей «дамы сердца» на месте уже не застал. Продолжая соперничество со знаменитой Семеновой, новая «царица сцены» отправилась покорять вслед за Питером Москву.
Три долгих месяца полковник болел, пребывал «в постыдной печали» и не мог думать ни о чем другом, кроме того как «поломать этот брак».
Придумать он ничего не придумал, однако переживания по поводу личной драмы пошли ему на пользу: он словно прозрел. «Я понял, насколько же постыдным было моё поведение» - читаем мы в мемуарах Александра Христофоровича. Из них же, однако, следует, что «прозрел» лишь наполовину (и то едва ли). Устав страдать, он решил «огонь тушить огнем», подобно тому, как лесной пожар тушат встречным палом. В качестве этакого «пала» наш «страдалец» попробовал использовать благосклонность приехавшей из Парижа комедийной актрисы Бургуан. И вполне был утешен до самого отъезда комедиантки на родину. А чтобы окончательно забыть свою прежнюю «смешную любовь», ему потребовалось завязать интригу с некоей «госпожой Жеребцовой», потом с мадемуазель Коломб и т.д. и т.п.
Так и хочется сказать: в этом весь Бенкендорф. Но, к счастью, не только в этом, и не весь. В том же 1810 году, до которого довели мы свое повествование, Александр Христофорович предпринял одно важное начинание, свидетельствующее о его государственном мышлении. Он подал царю идею создания в России тайной политической полиции, образцом которой должно было, видимо, стать хорошо знакомое ему секретное ведомство Жозефа Фуше. Проекта предполагаемой полиции не сохранилось. О нем лишь сообщает в своих памятных записках сослуживец Бенкендорфа и будущий декабрист Сергей Волконский: «…Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие услуги оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, людей добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утверждён. Эту мысль Александр Христофорович осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, в том я уверен, что действия оной будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений. Чистая его душа, светлый его ум имели это в виду…».
Однако, поскольку император Александр I отказался поддержать предложение своего подчиненного, тому пришлось искать когорту товарищей в другом месте. И он вступил в одну из тайных масонских лож, планирующих построение «царства Божия на земле».
Масонство ни почета, ни славы, ни уважения Александру Христофоровичу не добавило по той простой причине, что в те времена было так: в кого не плюнь – попадешь в масона. Но все перечисленные заслуги (в который уже раз) ему доставила война.
По примеру завзятого поклонника Марса графа Воронцова и, более того, совместно с ним, Бенкендорф отправился воевать вновь против турок.
За время его отсутствия русская армия заметно улучшила свое положение. Те крепости, в осаде которых он принимал участие, были взяты новым главнокомандующим генералом Н.М. Каменским. Россия прочно контролировала Дунайские княжества Молдавию и Валахию.
В этой кампании Бенкендорф, как всегда, показал себя отважным воином и умелым командиром. И хотя в силу причин военного характера он не участвовал в завершающем сражении под Рущуком, для недовольства его собой повода не было.
После подписания мирного договора с турками Бенкендорф не повесил шашку на крюк – страна и армия ожидали уже нападения Наполеона. Что вскоре и совершилось.
В Отечественную войну 1812 года Бенкендорф вступил закаленным в боях полковником. Но на первом ее этапе ему пришлось выполнять нелегкие обязанности курьера, т.е. доставлять сообщения императора Александра командующим идущих на соединение между собой 1-ой и 2-ой армий.
Ввиду того, что 2-я армия Багратиона, отступая и уклоняясь до поры от сражений, двигалась с невиданной для пехоты скоростью - по 70 верст в сутки, Бенкендорфу приходилось делать марш-броски по 300 – 400 верст (туда и обратно) и более. Иной раз посыльный вынужден был буквально прорываться сквозь неприятельские разъезды и кордоны. Не все посланцы императора добирались до места назначения.
Обстановка была настолько сложной, что курьерам (кроме Бенкендорфа такие же поручения выполнял, например, С.Г. Волконский) письменных сообщений не давали, только устные. В подтверждение серьезности положения 2-ой армии следует добавить, что сам Наполеон уже считал армию Багратиона «отрезанной и погибшей».
В том, что армии Барклая и Багратиона, в конце концов, благополучно соединились под Смоленском, и шестисоттысячной армаде Наполеона не удалось разбить их по одиночке, есть немалая заслуга А.Х. Бенкендорфа и С.Г. Волконского.
В жесточайшем Смоленском сражении Александр Христофорович непосредственного участия не принимал, но на его долю выпала не менее трудная задача вести партизанскую войну.
Вспомним славного Дениса Давыдова, гусара, поэта и партизана. Аналогичную славу снискал и Александр Бенкендорф со своим авангардом, представленным в основном казаками «летучего корпуса» генерала Ф.Ф. Винцингероде. Борьба с такими же подвижными отрядами неприятеля, разведка местности и основных сил французов, а также добыча «языков» - вот основные задачи партизанских частей в ту войну. К этому следует добавить пленение и уничтожение мародеров и фуражиров армии захватчиков.
Когда тыл становится фронтом, а мирные с виду селения из-за околиц вдруг начинают огрызаться огнем, небольшому оторванному от основных сил «партизанскому» отряду требуется немалое мужество и самообладание.
Усугубляло положение то, что взявшиеся за оружие крестьяне плохо различали очень похожие форму и амуницию французского и русского офицера кавалериста, к тому же, как правило, и говорящих на одном – французском языке. Бенкендорф, в частности, вспоминал случай, когда только крепкое матерное словцо спасло их от нападения разъяренных бородатых соотечественников. В подобных ситуациях, не раз оказывался, кстати, и уже упоминавшийся Денис Давыдов.
В целом же действия «партизан» настолько досаждали французам, что для «охоты» за отрядом Винцингероде пасынок Наполеона Евгений Богарне отрядил целую дивизию.
Но ярчайшим эпизодом «грозы двенадцатого года» для Бенкендорфа явилось, наверное, время, проведенное им в оставленной Наполеоном Москве. За месяц до этого он со своим отрядом, прикрывавшем дорогу неприятелю к Москве, стал свидетелем паники, охватившей мирное население. Солдатами же, как и офицерами, овладело одно чувство – уныние.
Лишь когда над первопрестольной столицей взметнулись языки пламени, превратившиеся с наступлением темноты в зарево, подчиненные Бенкендорфа приободрились: «французская армия вступала в ад и не могла пользоваться средствами Москвы».
Историки до сих пор спорят о том, кто все-таки сжег Москву? Кто-то утверждает, что московский губернатор Ф.В. Ростопчин, отдавший непосредственный приказ о поджоге и подготовивший сотни специальных людей. Кто-то, что войска Наполеона, (возможно и по неосторожности: дни стояли жаркие и ветреные). Скорее всего, и те, и другие.
Мнение же большинства народа было: «сожгли, чтоб не досталась злодею». Этим руководствовался и Ростопчин, заявлявший, что Наполеон в противном случае Москву разграбит: «триумф, который я не хочу ему предоставлять». О том же писал впоследствии Пушкин: «Не праздник, не приемный дар. Она готовила пожар нетерпеливому герою». Да и Лермонтов со своим вопросом: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром …?». Не будем углубляться в эту тему. Конечно, недаром…
А вот в том, что все-таки Наполеон разграбил ту часть, что не сгорела (по разным оценкам от одной четвертой до одной десятой части города) убедился лично Александр Христофорович, которому «повезло» одному из первых войти месяц спустя в сожженную Москву. Он был в то время уже произведен «за отличия и храбрость» в генерал-майоры.
Вот что этот видавший виды воин пишет в своих записках: «Едва могли мы проложить себе дорогу через трупы людей и животных. Развалины и пепел загромождали все улицы; одни только разграбленные и совершенно почерневшие от дыма церкви служили печальными ориентирами среди этого необъятного опустошения. Заблудившиеся французы бродили по Москве и становились жертвами толпы крестьян, которые со всех сторон стекались в этот несчастный город».
Но еще более удручающие картины ожидали его в самом сердце, в святыне Москвы – кремле и его соборах: «Вместе с одним офицером я вступил в собор, который видел только во время коронации Императора блистающим роскошью и наполненным первыми сановниками Империи. Я был охвачен ужасом, найдя теперь этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, перевернутым вверх дном безбожием разнузданной солдатни, и убедился, что состояние, в котором он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и разорваны. Все, что могло возбудить или ввести в заблуждение алчность солдата, было украдено, алтарь опрокинут, вино из бочек вылито на священный пол, а людские и конские трупы наполняли своим зловонием церковные своды, которым полагалось благоухать ладаном. Я поспешил наложить свою печать на дверь и защитить вход в собор сильным караулом. Весь остальной Кремль сделался добычей пламени или был потрясен взрывом мин…».
Именно Наполеон, который так возмущался варварством русских, поджегших «прекрасный и великий город Москва», сам и приказал перед отводом армии из города взорвать кремль и кремлевские храмы. Что было беспрекословно исполнено (французы постарались даже поджечь все, что еще не сгорело до этого). Зрелище такой Москвы осталось в памяти Бенкендорфа на всю оставшуюся жизнь. Тем более что разгребать завалы, устраивать и кормить тысячи больных и раненых (в том числе и брошенных французских), пришлось ему самому, около месяца являвшемуся временным комендантом города. Он великолепно справился с этой ролью, не допустив новых пожаров, подрывов и массовых разграблений, а также возникновения в городе практически неизбежной в таких случаях эпидемии.
Еще одним памятным моментом военной карьеры нашего героя, пожалуй, можно считать его успешные действия в ходе уже заграничной кампании 1813 – 14 гг. на территории Голландии и Бельгии. Там он, фактически превысив свои полномочия, предпринял с вверенными ему частями наступательные действия на отдельные оккупированные французами крепости и, в частности, на столичный город Амстердам. Честь освобождения крепости Бреды и нидерландской столицы принадлежит лично ему. Александр Христофорович, между прочим, до сих пор считается почетным гражданином Амстердама. О его заслугах перед союзниками не хуже слов говорят многочисленные высшие иностранные награды, такие как прусский орден «Пур ле Мерит», прусский же орден Большого Красного орла, орден Меча от короля Швеции, шпага от короля Нидерландов с дарственной надписью «Амстердам и Бреда». Кстати, о шпагах. Награждение именным золотым оружием, в том числе шпагой «За храбрость» всегда считалось в кругу военных особенно почетным. Так вот, у Бенкендорфа целых три таких награды! Не стоит забывать и об отечественных знаках отличия: ордене Св. Анны 1-й степени, ордене Св. Владимира 2-й степени, ордене Св. Георгия 4-й степени и других.
Заканчивать военные баталии Бенкендорфу довелось во Франции, затем он возвратился в Россию и армейскую службу продолжал в различных лагерях и гарнизонах.
Мы с такими подробностями освещали воинский путь Александра Христофоровича Бенкендорфа затем, чтобы, объективности ради, показать и лучшие стороны его личности, а не только «безалаберное» поведение с непрерывными любовными романами и связями.
К слову сказать, так совпало, что как только Бенкендорф достиг середины своего земного срока, для него началась оседлая и относительно мирная во всех смыслах жизнь. Он, получив должность дивизионного генерала, на некоторое время осел в маленьком городишке Гадяче Полтавской губернии, месте расквартирования вверенной ему драгунской дивизии. Командование подчиненными в небоевой обстановке, по его собственному признанию, стоило ему «больших трудов и великой скуки». Командир дивизии должен был заниматься самыми разными вопросами от заготовки фуража и внешнего вида солдат и офицеров, до устройства их личной жизни. Тема «относительно пагубной легкости» вступления в брак офицеров, видимо, серьезно заботила Бенкендорфа, поскольку могла влиять, по его мнению, на «способность их к службе». Он даже докладывал свое мнение по этому вопросу вышестоящему начальству.
Тридцатипятилетнему генералу и самому пришла пора жениться. «Старый холостяк» хорошо понимал и чувствовал это. Судьба его решилась в зиму с 1816 на 1817 год, когда он, гонимый скукой, оказался в Харькове и попал на бал местного дворянства. Именно там Бенкендорф встретил женщину, которая произвела на него такое впечатление какого он не испытывал никогда прежде. Как только в танцевальную залу скромно вошла вдова погибшего в 1812 году генерала Бибикова Елизавета Андреевна, Александр Христофорович забыл обо всем на свете. Ее красота, скромные манеры и простота в одежде настолько поразили его, что он вопреки прославившему его донжуанству даже растерялся. Настолько, что как гласят семейные легенды, разбил дорогую китайскую вазу (видимо, все-таки по причине не растерянности, а унаследованной от отца рассеянности).
Как бы то ни было, больше от «госпожи Бибиковой» он во весь вечер не отходил, а возвратившись с бала, уже готов был жениться. На другой день состоялась вторая встреча с «предметом его страсти», а также знакомство со всем семейством во главе с теткой красавицы, встретившей его благосклонно.
Получив разрешение начальства (сам за это ратовал, как мы знаем), благословление императрицы-матери и собственного отца, в действительности вскоре женился. Правда, после того, как выполнил поручение императора, решившего, прежде чем одобрить предстоящий брак, проверить Бенкендорфа на одном непростом деле. Понадобилось провести расследования злоупотреблений, производимых помещиками Воронежской области по отношению к собственным крепостным. Дело являлось для Александра Христофоровича щекотливым по той причине, что один из обвиняемых являлся родственником его ближайшего друга М.С. Воронцова. Тут надо отдать должное Бенкендорфу, поступившему принципиально и доведшему расследование до конца: нарушившие закон были наказаны (о чем он честно известил друга).
Генерал Бенкендорф должно быть, на самом деле всерьез был влюблен в свою избранницу, иначе не вырвались бы у него никогда слова признания: «Из самодовольного мужчины, каким я был с женщинами, я сделался робким и в момент расставания почувствовал набежавшие на глаза слезы…».
Чуть ниже в его мемуарах следуют столь же откровенные строки о самом себе: «Скверная репутация, совершенно заслуженная моим предыдущим поведением, заставила всех пожалеть женщину, которая так необдуманно приняла решение стать моей». Относится написанное к 1817 году. А в следующем году у четы Бенкендорф уже появляется первый ребенок – дочь Анна (всего у Александра Христофоровича будет три дочери, не считая двух приемных).
Аналогичный «прогресс» наблюдается после свадьбы и в служебных делах Бенкендорфа: вместо гарнизонной рутины в провинциях его ожидает новое назначение на должность начальника штаба Гвардейского корпуса и обеспеченная столичная жизнь. На «обзаведение» на новом месте император Александр пожаловал молодой генеральской семье двадцать тысяч рублей ассигнациями и оплату аренды жилья – 1800 рублей в год, что позволило им снять фешенебельный двухэтажный особняк в центре Петербурга. А само «новое место» службы нашего генерала – Главный штаб – находилось на дворцовой площади, где находится и в настоящее время (правда, в перестроенном виде).
Кроме того, почти сразу же А.Х. Бенкендорф был сделан генерал-адъютантом Александра I. Монарх как будто повернулся, наконец, лицом к Александру Христофоровичу.
Между тем в эти самые годы в Петербурге появляется и отучившийся в Царскосельском Лицее Александр Сергеевич Пушкин. Осенью 1817 года он уже служащий Коллегии Иностранных дел, размещавшейся в старинном здании на Английской набережной. Так что служили в ту пору два будущих антагониста, можно сказать, по соседству. Виделись ли? Вполне возможно, например в театре. Достаточно вспомнить сетования ближайшего пушкинского друга И.И. Пущина на то, как Пушкин «…любил вертеться …у оркестра около Орлова, Чернышева, Киселева и других …». Под «другими» генералами будущий декабрист вполне мог подразумевать и Бенкендорфа.
Но кто такой был вчерашний лицеист для блестящего гвардейского генерала?
Гораздо более важным для него являлось происшедшее в эти годы сближение с великим князем Николаем, тоже молодым человеком и будущим императором, сыгравшее вскоре решающее значение в становлении секретной полицейской службы Российской Империи и его собственной карьере. Интересно, что факт такового сближения ценил впоследствии и взошедший на трон Николай.
Однако Александр Христофорович все же старается «верой и правдой» служить правящему императору. История сохранила не одно свидетельство таких стараний. К ним можно отнести попытку начальника Гвардейского штаба наилучшим образом уладить «семеновскую историю», более известную как бунт Семеновского полка, представление на рассмотрение императора «Записки о тайных обществах, составленной в 1821 году» и конечно его поведение во время знаменитого наводнения 7 ноября 1824 года.
В последнем случае Бенкендорф и в самом деле проявил себя геройски. Дежуря в то утро в Зимнем дворце, он имел возможность наблюдать из окна всю картину стихийного бедствия. По его словам «непогода усиливалась,
вода стремительно поднималась, река все больше покрывалась пеной и различными обломками. Дюжина больших барок, стоявших около Академии, сорвалась с привязей и была брошена выше по течению на Большой Васильевский мост. Из окон дворца мы видели, как эта масса ударила и с яростью проламывала опоры, из которых состоял мост. В мгновение ока барки и мост разбились друг о друга, обломки были выброшены на гранит набережной и увеличили собой количество разных осколков, уже плававших на Неве».
И вдруг в один момент из наблюдателя Бенкендорф вынужден был превратиться в одного из участников этой страшной драмы. Все началось после того, как находящийся неподалеку император Александр увидел «как группа людей цеплялась за остатки одной из этих барок, ветер быстро пронес их перед его глазами. Он срочно отправил лакея передать его приказ дежурным морякам Гвардейского экипажа взять его личную шлюпку и спасти этих несчастных». Затем настала очередь генерал-адъютанта: ему последовал приказ «…пойти ускорить отплытие шлюпки и приободрить офицера». Бенкендорф в одном мундире выскочил на улицу и увидел, что морской офицер и матросы «колебались броситься в воду (ледяную ! – Н.С.)». Дадим слово мемуаристу:
«Все последовали за мной, вода была нам по плечи, когда мы достигли шлюпки, бившейся о парапет набережной. После нескольких усилий лодка покинула причал, и ветер яростно потащил нас против течения реки. На уровне Мраморного дворца мы, наконец, нашли несчастных, которые скоро должны были утонуть. Не без большого труда нам удалось забрать их в шлюпку, в которую с разных сторон ударяли плававшие на воде обломки, и которая качалась так сильно, что матросам трудно было грести».
Высадить пострадавших получилось лишь, попав с невероятным трудом в Малую Невку. Усилиями гребцов шлюпка вошла в ворота подтопленного дома, и все находящиеся на ней смогли, выбив окно, проникнуть в дом. Хозяева, укрывшиеся на втором этаже, к счастью, оказали «умиравшим от холода» пловцам теплый прием.
Обсохнув у очага и выпив предложенной водки, спасатели вновь сели в шлюпку и продолжили схватку со стихией. «Со всех сторон волны несли обломки жилищ, предметы обстановки, выломанные из могил кресты. Все вокруг предвещало разрушения и смерть — плывущие и тонущие лошади и рогатый скот, завывание ветра и пена на волнах». Экипаж Бенкендорфа спас еще шесть человек. Затем генерал попытался вернуться во дворец, где его с беспокойством уже долгое время ожидал император. Но после часа упорной гребли шестнадцати силачей матросов шлюпка так и не смогла преодолеть бушующую Неву. Насквозь мокрые и дрожащие на ледяном ветру смельчаки были вынуждены возвратиться в свое временное пристанище. Только в три часа утра, когда Нева, устав, наконец, «метаться, как больной в своей постели беспокойной», утихомирилась, Бенкендорф отправился в царскую резиденцию. Там его ждали благодарность Александра I и назначение временным губернатором Васильевского острова.
Описанный выше героический поступок не только запечатлён художниками на холсте, но и А.С. Пушкин в своем «Медном всаднике» не обошел его стороной, повествуя о том, как «В опасный путь средь бурных вод//Его пустились генералы». В примечании к поэме поэт прямо упомянул А.Х. Бенкендорфа (вторым генералом был военный губернатор Петербурга М.А. Милорадович).
Но не таким отзывчивым на добрые воспоминания оказался сам Александр Христофорович, в двухтомных своих мемуарах не удосужившийся ни разу (что, впрочем, удивительно) даже обмолвиться о гениальном своем современнике. Нет, фамилия Пушкина мелькает однажды, но относится, увы, не к поэту, а к какому-то обер-щенку Пушкину.
Зато в августе 1826 года сразу же после расправы с декабристами одним из первых дел, что легли на стол шефу вновь созданного сыскного ведомства, было дело о пушкинском стихотворении «Андрей Шенье» и его авторе. Вот так вот - еще не освобожденный царем из михайловской ссылки «певец свободы» уже попал под полицейский надзор бдительных охранителей государства.
И тут нам становится яснее, что настоящим рубежом в жизни А.Х. Бенкендорфа явились не окончание службы чисто военной и ни женитьба на прекрасной вдовушке, а начало нового царствования, когда не только для него, а для многих и многих его сограждан началась новая эпоха. Эпоха, названная потом, Николаевской. Естественно, что не только название, но и дух ее определял новоявленный самодержец Николай Павлович (или как говорили в народе Николай Палкин).
Вписался ли искушенный в военно-полицейских делах Бенкендорф в эту эпоху? Конечно. Более того, его самого, наверное, можно считать если не творцом, то важным соучастником ее созидания и укрепления. С самого начала он проявил себя в качестве верной опоры молодого императора. Это ему в роковой для обоих день декабрьского восстания Николай доверительно сказал: «Итак, возможно, сегодня вечером нас обоих не будет в живых, но, во всяком случае, мы исполним наш долг».
Между ними ведь было немало общего. Обоих можно причислить по крови к немцам, и тот и другой были приверженцами консервативных традиций в управлении, как армией, так и страной. Оба понимали свой долг в служении государству и желали возвеличить империю. Наконец, примерно одинаково смотрели на роль просвещения (поскольку равным образом были не слишком образованы в гуманитарных науках). Из последнего проистекало сходное, а именно прагматичное по своей сути, отношение к литературе и литераторам, в частности к Пушкину.
Исходя из этого, представляется вполне справедливым заключение о том, что никакой враждебности к Пушкину как к человеку Бенкендорф на протяжении всего знакомства с ним не питал. И перефразируя известное современное выражение, отношение его к поэту можно описать так: «ничего личного – только служба». Другое дело, что это за служба такая и как ее понимали Бенкендорф с императором Николаем I.
По существующей легенде, на вопрос Бенкендорфа – что должен делать он
в качестве управляющего новым ведомством секретной полиции – Николай протянул ему вынутый из кармана белый платок со словами «будешь вытирать слезы просителей».
Это конечно всего лишь легенда, но в ней есть и доля правды. В функции Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии (так решено было назвать детище Бенкендорфа) помимо задач розыска и сыска политически неблагонадежных лиц входил, например, сбор сведений о сектантах, раскольниках, фальшивомонетчиках, проживающих в России иностранцах, а также рассмотрение прошений и жалоб представителей всех сословий.
Поскольку новый император, как и его ближайший подчиненный, считали, что ранее существующие полицейские органы «проморгали» заговор декабристов, основной задачей Третьего отделения был полицейский сыск.
А Александр Сергеевич Пушкин в глазах этих двух представителей высшей власти, как не крути, был недавний «бунтарь», отбывающий ссылку по воле предыдущего монарха. И естественно его благонадежность вызывала у них серьезные вопросы.
При этом интересно посмотреть, как по-разному оценивают они в ту пору уже знаменитого и достигшего расцвета творческих сил поэта, познакомившись с ним лично. Император Николай после продолжительной беседы с доставленным в Москву из Михайловского Пушкиным отзывается о нем (причем публично) как об «умнейшем человеке в России». А Бенкендорф, поговорив с поэтом некоторое время спустя, пишет царю: «…он все-таки порядочный шалопай…» Откуда взялось такое мнение? Ведь наблюдавший за приехавшим в Москву Пушкиным начальник жандармского округа А.А. Волков, в целом дает о нем положительный отзыв. И не только он…
Однако это частности, в главном монарх и верховный жандарм едины: «если направить перо Пушкина и речи, то это будет выгодно».
«Направлять» в нужное русло творческую активность поэта они предпочитали, действуя в своеобразной связке «доброго правителя» и «сурового исполнителя» его воли. Как метко заметила известный пушкинист Г.М. Седова, императору при этом отводилась «роль отца с пряником в руке», строгость наказаний же (кнут) возлагалась на шефа тайной полиции.
Забавно, что более мягкий по натуре Бенкендорф принужден был выступать в роли «злого следователя», и соответственно наоборот. Инициатором такой «игры» был, скорее всего, Николай Павлович, любивший представляться в их совместных поездках по другим странам, то адъютантом при генерале Бенкендорфе, то генералом при царе (роль которого отводилась тому же Александру Христофоровичу).
Однако для Пушкина все это было совсем не забавно. Если поначалу он с благодарностью и как милость воспринял монаршее прощение и обещание царя быть его верховным цензором, то со временем к нему стало приходить понимание, что он этой «милостью окован». Насколько разрешение проживать в столицах и освобождение от общей цензуры могли показаться тем самым «пряником», настолько же постоянные распекания и одергивания по любым мелочам давали почувствовать жесткую узду всемогущего «хозяина».
Пушкину в течение долгого времени не позволялось выбраться за пределы «географического треугольника»: Москва – Петербург – Михайловское.
Бенкендорф, сам, как мы знаем, так любивший путешествовать, и объехавший в качестве начальника Главной Императорской квартиры с Николаем всю страну и пол-Европы, выговаривал поэту за любую самовольную отлучку из столицы.
По этому поводу даже законопослушный и кроткий нравом В.А. Жуковский позволил себе возмутиться (надо сказать, довольно смело) в письме главе III отделения, написанном после трагической гибели поэта: «В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему в том было отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили…».
Понятно, что занимаясь мелочной опекой поднадзорного поэта, делая ему устные или письменные выговоры и вызывая к себе на Фонтанку, 16, Бенкендорф руководствовался не личными желаниями и мнениями (вернее не только ими), а волеизъявлением императора Николая. Хотя бывали случаи нагоняев поэту по его собственной инициативе. Так произошло, например, когда Пушкин передал, однажды, стихи Бенкендорфу не лично, а через поэта Дельвига. Страсть к правопорядку, нормированию и регламентированию любого дела и каждого шага у него была не меньше, чем у его государя.
Сеть, опутавшая Пушкина и состоящая из жандармов, сыщиков, агентов, платных и добровольных осведомителей, а также цензоров III отделения, - целиком «заслуга» блюстителя общественной нравственности и порядка Александра Христофоровича. Осознавал ли он, каким диссонансом выглядит его собственная бурная молодость на фоне требований, предъявляемых «высшим наблюдением» к поэту и его единомышленникам? Или то, насколько безнравственны некоторые методы, вновь введенные им и широко используемые его подчиненными в голубых мундирах, как вполне законное действие? Например, перлюстрация писем поэта. Кто знает?
Делая все перечисленное по долгу службы, т.е., не будучи, скорее всего, в душе врагом или недругом поэта, Бенкендорф объективно действовал против коренных жизненно важных интересов Пушкина.
Не на стороне поэта оказался шеф жандармов, и когда в печати разгорелась борьба литераторов пушкинского круга с главными представителеми «торгового» направления литературы, такими как Ф.В. Булгарин, Н.И. Греч и О. И. Сенковский.
Когда платный агент III отделения Булгарин в своей «Северной пчеле» выступил с яростными нападками на пушкинского «Евгения Онегина», сам царь не выдержал, возмутившись «несправедливейшей и пошлейшей статьей, направленной против Пушкина». Он предложил своему подручному призвать Булгарина и «запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если возможно, запретить его журнал».
Однако, чуть ли не впервые Бенкендорф позволил себе отклониться от «генеральной линии» царя, и булгаринская газета продолжала существовать, а сам продажный писака – нападать на Пушкина.
При всем этом, не следует, повторимся, обвинять нашего главного персонажа во всех смертных грехах. Вряд ли можно предполагать, например, его участие в целенаправленной травле поэта, тем более в причастии к составлению анонимного пасквиля, как это делалось в недавнее время отдельными исследователями. Бенкендорф, напротив, принимал попытки обнаружения авторов подметных писем. Не мог он и (хотя бы в силу своих человеческих качеств) намеренно «направить жандармов в другую сторону от места дуэли», как записал А. Аммосов со слов, якобы, К.К. Данзаса.
Бенкендорф по-солдатски выполнял свой служебный долг. Александр Сергеевич понимал это и, по всей видимости, со своей стороны не держал зла на своего могущественного визави. Подтверждение сказанному можно увидеть в воспоминаниях близкого друга поэта П.В. Нащокина. Пушкин, по его словам, «жженку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок».
После смерти поэта А.Х. Бенкендорф написал о нем в ежегодном отчете (1837 г.): «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы жизни стал осторожнее в изъявлении оных…». Откуда видно, что сам он тоже не изменился «в своих правилах» и уже не по-солдатски, а по-солдафонски продолжал твердить о пушкинской неблагонадежности. И это несмотря на уже цитированное нами длиннющее письмо Жуковского, в котором близкий друг и покровитель Пушкина приводил доказательства лояльности и даже «великодержавности» поэта.
Себя Бенкендорф считал незаменимым, пытался по-прежнему повсюду сопровождать любимого государя, но стал все чаще болеть, проводя время в своем имении-замке Фалль под Ревелем (ныне эстонский Таллинн). В конце концов нашлась замена и ему – граф А.Ф. Орлов.
Александр Христофорович не пал духом - в начале сороковых участвовал в работе правительственных комитетов: по дворовым людям, по обустройству железной дороги Москва - Петербург и другим. В то же примерно время засел за мемуары, успев их довести до 1837 года. А в 1844 году, скоропостижно скончался на пароходе «Геркулес», возвращаясь, как говорили, с очередной французской любовницей с Карлсбадских вод.
Н. Сурков.
Александр Бенкендорф
Окончание
Добиваясь благосклонности своей несравненной красавицы, Александр Христофорович не знал, что все его «наступательные действия» совершаются пред всевидящим оком могущественного ведомства французской Империи – секретной полиции. Возглавлявший ее, Жозеф Фуше, полностью находился в курсе событий и после того, как Бенкендорф достиг, наконец, желаемого триумфа.
Во все перипетии «любовной пьесы с лихо закрученным сюжетом» благодаря своему бдительному министру был посвящен и сам Наполеон.
Граф Толстой Пётр Александрович
Когда русский посол граф П. А. Толстой, по-прежнему, чувствующий себя в Париже не в своей тарелке, и одновременно недовольный чересчур легкомысленным поведением своего секретаря, задумал комбинацию по устройству долгосрочных гастролей мадемуазель Жорж в Петербурге, французские секретные службы и тут оказались на высоте.
Без видимого вмешательства они позволили совершиться «хитроумному» плану графа, пожелавшего «убить разом несколько зайцев». Первым делом тот хотел угодить матери царя Марии Федоровне, мечтавшей отвратить Александра Павловича от влияния его многолетней фаворитки М.А. Нарышкиной (тут он решил использовать неотразимую красоту «чаровницы Жорж»), затем - позволить охладевшему к дипломатии А.Х. Бенкендорфу уехать в Петербург под предлогом необходимости участия в шведской войн.
Нарышкина Мария Антоновна
Толстой лично явился уговорить звезду парижской сцены подписать контракт с петербургским театром. Под влиянием напора с двух сторон (ее молодой русский кавалер был заинтересован в совместном с ней исчезновении из Парижа еще и по причине накопленных долгов) актриса сдалась. Не последнюю роль тут, надо думать, сыграла и цена вопроса: м-ме Жорж обещали в России платить в семь раз больше, чем кумиру театральной публики того времени Екатерине Семеновой.
Это был настоящий побег в духе романов Александра Дюма. В ходе его были использованы все необходимые атрибуты авантюрного жанра: и мнимая болезнь примадонны, и спрятанная в укромном месте дорожная карета, и фальшивый паспорт на имя горничной. Сам Бенкендорф до поры должен был укрываться на квартире друга.
Театральная публика была взволнована отменой спектакля с участием Жорж в день ее объявленного выхода на сцену. По Парижу поползли самые невероятные слухи: говорили, например, что актриса арестована и будет привезена в театр под конвоем или о том, что она была вызвана ночью к Наполеону, и тот ее избил и прогнал.
На самом деле, как было сказано выше, император был прекрасно осведомлен о планах горе-заговорщиков. Да и сам «побег» удался лишь потому, что целиком находился под контролем Жозефа Фуше и его сотрудников. Бенкендорф (будущий жандарм!) заметил слежку филеров за собой лишь перед своим отъездом. Он-то, уезжавший для конспирации чуть позже возлюбленной, был уверен, что переиграл французскую сыскную полицию.
«Франция настолько населена, что может не гоняться за беглецами» - этими словами, переданными через французского посла русскому императору, Наполеон давал понять, что тот может использовать актеров (в свите Жорж был еще танцовщик Дюпор) по своему усмотрению.
А Бенкендорфа, уже не в первый раз, ожидал холодный прием у Александра I. К тому же ему пришлось покаяться перед вдовствующей императрицей по поводу парижских долгов, потраченных на подарки своей пассии. Мария Федоровна долги незадачливого дипломата кредиторам выплатила, но была не в восторге от «ложной связи» и видов его на привезенную француженку, как на будущую супругу (мы помним, что та готовилась для любвеобильного Александра Павловича).
Тем не менее, вскоре Бенкендорф уже жил открыто со своей «чаровницей» в богатом доме Косиковского на углу Мойки и Невского проспекта (ныне Невский проспект, 15).
Жили они почти как муж с женой. За это «почти» заходить уже не дозволялось (императрица Мария Федоровна была строгим опекуном нашего героя).
В то же время, выступив в Павловске перед высочайшим семейством и двором, а затем перед петербургской публикой, мадемуазель Жорж произвела впечатление, которое смело можно назвать фурором. В ней, наконец, перестали видеть лишь «соблазнительную шпионку Наполеона», а разглядели талантливую актрису. Соответственно стало меняться отношение высшего света и к экстравагантному поступку Бенкендорфа. Воцарившееся вокруг него спокойствие позволило ему почти год прожить жизнью «полной любви и безделья».
Уже закончилась шведская кампания, и «кто-то заработал на ней громкое имя», а Бенкендорф все блаженствовал в кругу актеров, актрис и молодых друзей. Но однажды спохватившись, он в очередной раз понял, что перестанет себя уважать, если не отпросится на турецкий театр военных действий. Император внял просьбам своего флигель-адъютанта, и его решено было отправить на Дунай в армию фельдмаршала Прозоровского.
Фельдмаршал Прозоровский Александр Александрович
Последовавшие бурные проводы сопровождались слезами и клятвами в вечной любви. «Мадемуазель» провожала своего избранника аж до самой Гатчины.
Вновь почувствовав себя в родной военной стихии, Бенкендорф участвует в вылазках и «поисках» вместе с казаками атамана Платова, форсирует со своим отрядом «охотников» Дунай, совершает в составе основных сил попытки штурма и осады турецких крепостей Браилов, Силистрия и др.
После боя под Рассоватом его имя, между прочим, попало в полковую солдатскую песню, а от императора Бенкендорф получил «монаршее благоволение». К сожалению, там же до Александра Христофоровича, так исправно исполнявшего на занятых турками землях «долг чести», дошла еще одна весть: его мадемуазель собралась замуж за танцовщика Дюпора.
Для Бенкендорфа это был настоящий удар, к нему даже вернулась лихорадка, перенесенная незадолго до рокового известия. Оправившись от болезни, он стал рваться в северную столицу, так как убедился, что не может безо всякой борьбы уступить м-ме Жорж какому-то танцору и лишиться ее навеки. Однако с поля брани просто так не уезжают: нужен был подходящий повод.
Тем временем осада Силистрии затянулась. Багратион, командующий на тот момент русскими войсками, решил их отвести, поскольку снабжение армии катастрофически ухудшилось, людей косили эпидемии, а лошади страдали от бескормицы. Наступающие холода поздней осени диктовали необходимость прекращения кампании 1809 года. Одним словом, благоприятный для Бенкендорфа момент наступил: с известиями, пусть и неприятными, в Петербург был послан именно он.
Но прибыв в столичный город, покинутый любовник своей «дамы сердца» на месте уже не застал. Продолжая соперничество со знаменитой Семеновой, новая «царица сцены» отправилась покорять вслед за Питером Москву.
Три долгих месяца полковник болел, пребывал «в постыдной печали» и не мог думать ни о чем другом, кроме того как «поломать этот брак».
Придумать он ничего не придумал, однако переживания по поводу личной драмы пошли ему на пользу: он словно прозрел. «Я понял, насколько же постыдным было моё поведение» - читаем мы в мемуарах Александра Христофоровича. Из них же, однако, следует, что «прозрел» лишь наполовину (и то едва ли). Устав страдать, он решил «огонь тушить огнем», подобно тому, как лесной пожар тушат встречным палом. В качестве этакого «пала» наш «страдалец» попробовал использовать благосклонность приехавшей из Парижа комедийной актрисы Бургуан. И вполне был утешен до самого отъезда комедиантки на родину. А чтобы окончательно забыть свою прежнюю «смешную любовь», ему потребовалось завязать интригу с некоей «госпожой Жеребцовой», потом с мадемуазель Коломб и т.д. и т.п.
Так и хочется сказать: в этом весь Бенкендорф. Но, к счастью, не только в этом, и не весь. В том же 1810 году, до которого довели мы свое повествование, Александр Христофорович предпринял одно важное начинание, свидетельствующее о его государственном мышлении. Он подал царю идею создания в России тайной политической полиции, образцом которой должно было, видимо, стать хорошо знакомое ему секретное ведомство Жозефа Фуше. Проекта предполагаемой полиции не сохранилось. О нем лишь сообщает в своих памятных записках сослуживец Бенкендорфа и будущий декабрист Сергей Волконский: «…Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие услуги оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, людей добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утверждён. Эту мысль Александр Христофорович осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, в том я уверен, что действия оной будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений. Чистая его душа, светлый его ум имели это в виду…».
Однако, поскольку император Александр I отказался поддержать предложение своего подчиненного, тому пришлось искать когорту товарищей в другом месте. И он вступил в одну из тайных масонских лож, планирующих построение «царства Божия на земле».
Масонство ни почета, ни славы, ни уважения Александру Христофоровичу не добавило по той простой причине, что в те времена было так: в кого не плюнь – попадешь в масона. Но все перечисленные заслуги (в который уже раз) ему доставила война.
По примеру завзятого поклонника Марса графа Воронцова и, более того, совместно с ним, Бенкендорф отправился воевать вновь против турок.
За время его отсутствия русская армия заметно улучшила свое положение. Те крепости, в осаде которых он принимал участие, были взяты новым главнокомандующим генералом Н.М. Каменским. Россия прочно контролировала Дунайские княжества Молдавию и Валахию.
В этой кампании Бенкендорф, как всегда, показал себя отважным воином и умелым командиром. И хотя в силу причин военного характера он не участвовал в завершающем сражении под Рущуком, для недовольства его собой повода не было.
После подписания мирного договора с турками Бенкендорф не повесил шашку на крюк – страна и армия ожидали уже нападения Наполеона. Что вскоре и совершилось.
В Отечественную войну 1812 года Бенкендорф вступил закаленным в боях полковником. Но на первом ее этапе ему пришлось выполнять нелегкие обязанности курьера, т.е. доставлять сообщения императора Александра командующим идущих на соединение между собой 1-ой и 2-ой армий.
Ввиду того, что 2-я армия Багратиона, отступая и уклоняясь до поры от сражений, двигалась с невиданной для пехоты скоростью - по 70 верст в сутки, Бенкендорфу приходилось делать марш-броски по 300 – 400 верст (туда и обратно) и более. Иной раз посыльный вынужден был буквально прорываться сквозь неприятельские разъезды и кордоны. Не все посланцы императора добирались до места назначения.
Обстановка была настолько сложной, что курьерам (кроме Бенкендорфа такие же поручения выполнял, например, С.Г. Волконский) письменных сообщений не давали, только устные. В подтверждение серьезности положения 2-ой армии следует добавить, что сам Наполеон уже считал армию Багратиона «отрезанной и погибшей».
В том, что армии Барклая и Багратиона, в конце концов, благополучно соединились под Смоленском, и шестисоттысячной армаде Наполеона не удалось разбить их по одиночке, есть немалая заслуга А.Х. Бенкендорфа и С.Г. Волконского.
В жесточайшем Смоленском сражении Александр Христофорович непосредственного участия не принимал, но на его долю выпала не менее трудная задача вести партизанскую войну.
Вспомним славного Дениса Давыдова, гусара, поэта и партизана. Аналогичную славу снискал и Александр Бенкендорф со своим авангардом, представленным в основном казаками «летучего корпуса» генерала Ф.Ф. Винцингероде. Борьба с такими же подвижными отрядами неприятеля, разведка местности и основных сил французов, а также добыча «языков» - вот основные задачи партизанских частей в ту войну. К этому следует добавить пленение и уничтожение мародеров и фуражиров армии захватчиков.
Когда тыл становится фронтом, а мирные с виду селения из-за околиц вдруг начинают огрызаться огнем, небольшому оторванному от основных сил «партизанскому» отряду требуется немалое мужество и самообладание.
Усугубляло положение то, что взявшиеся за оружие крестьяне плохо различали очень похожие форму и амуницию французского и русского офицера кавалериста, к тому же, как правило, и говорящих на одном – французском языке. Бенкендорф, в частности, вспоминал случай, когда только крепкое матерное словцо спасло их от нападения разъяренных бородатых соотечественников. В подобных ситуациях, не раз оказывался, кстати, и уже упоминавшийся Денис Давыдов.
В целом же действия «партизан» настолько досаждали французам, что для «охоты» за отрядом Винцингероде пасынок Наполеона Евгений Богарне отрядил целую дивизию.
Но ярчайшим эпизодом «грозы двенадцатого года» для Бенкендорфа явилось, наверное, время, проведенное им в оставленной Наполеоном Москве. За месяц до этого он со своим отрядом, прикрывавшем дорогу неприятелю к Москве, стал свидетелем паники, охватившей мирное население. Солдатами же, как и офицерами, овладело одно чувство – уныние.
Лишь когда над первопрестольной столицей взметнулись языки пламени, превратившиеся с наступлением темноты в зарево, подчиненные Бенкендорфа приободрились: «французская армия вступала в ад и не могла пользоваться средствами Москвы».
Историки до сих пор спорят о том, кто все-таки сжег Москву? Кто-то утверждает, что московский губернатор Ф.В. Ростопчин, отдавший непосредственный приказ о поджоге и подготовивший сотни специальных людей. Кто-то, что войска Наполеона, (возможно и по неосторожности: дни стояли жаркие и ветреные). Скорее всего, и те, и другие.
Мнение же большинства народа было: «сожгли, чтоб не досталась злодею». Этим руководствовался и Ростопчин, заявлявший, что Наполеон в противном случае Москву разграбит: «триумф, который я не хочу ему предоставлять». О том же писал впоследствии Пушкин: «Не праздник, не приемный дар. Она готовила пожар нетерпеливому герою». Да и Лермонтов со своим вопросом: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром …?». Не будем углубляться в эту тему. Конечно, недаром…
А вот в том, что все-таки Наполеон разграбил ту часть, что не сгорела (по разным оценкам от одной четвертой до одной десятой части города) убедился лично Александр Христофорович, которому «повезло» одному из первых войти месяц спустя в сожженную Москву. Он был в то время уже произведен «за отличия и храбрость» в генерал-майоры.
Вот что этот видавший виды воин пишет в своих записках: «Едва могли мы проложить себе дорогу через трупы людей и животных. Развалины и пепел загромождали все улицы; одни только разграбленные и совершенно почерневшие от дыма церкви служили печальными ориентирами среди этого необъятного опустошения. Заблудившиеся французы бродили по Москве и становились жертвами толпы крестьян, которые со всех сторон стекались в этот несчастный город».
Но еще более удручающие картины ожидали его в самом сердце, в святыне Москвы – кремле и его соборах: «Вместе с одним офицером я вступил в собор, который видел только во время коронации Императора блистающим роскошью и наполненным первыми сановниками Империи. Я был охвачен ужасом, найдя теперь этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, перевернутым вверх дном безбожием разнузданной солдатни, и убедился, что состояние, в котором он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и разорваны. Все, что могло возбудить или ввести в заблуждение алчность солдата, было украдено, алтарь опрокинут, вино из бочек вылито на священный пол, а людские и конские трупы наполняли своим зловонием церковные своды, которым полагалось благоухать ладаном. Я поспешил наложить свою печать на дверь и защитить вход в собор сильным караулом. Весь остальной Кремль сделался добычей пламени или был потрясен взрывом мин…».
Именно Наполеон, который так возмущался варварством русских, поджегших «прекрасный и великий город Москва», сам и приказал перед отводом армии из города взорвать кремль и кремлевские храмы. Что было беспрекословно исполнено (французы постарались даже поджечь все, что еще не сгорело до этого). Зрелище такой Москвы осталось в памяти Бенкендорфа на всю оставшуюся жизнь. Тем более что разгребать завалы, устраивать и кормить тысячи больных и раненых (в том числе и брошенных французских), пришлось ему самому, около месяца являвшемуся временным комендантом города. Он великолепно справился с этой ролью, не допустив новых пожаров, подрывов и массовых разграблений, а также возникновения в городе практически неизбежной в таких случаях эпидемии.
Еще одним памятным моментом военной карьеры нашего героя, пожалуй, можно считать его успешные действия в ходе уже заграничной кампании 1813 – 14 гг. на территории Голландии и Бельгии. Там он, фактически превысив свои полномочия, предпринял с вверенными ему частями наступательные действия на отдельные оккупированные французами крепости и, в частности, на столичный город Амстердам. Честь освобождения крепости Бреды и нидерландской столицы принадлежит лично ему. Александр Христофорович, между прочим, до сих пор считается почетным гражданином Амстердама. О его заслугах перед союзниками не хуже слов говорят многочисленные высшие иностранные награды, такие как прусский орден «Пур ле Мерит», прусский же орден Большого Красного орла, орден Меча от короля Швеции, шпага от короля Нидерландов с дарственной надписью «Амстердам и Бреда». Кстати, о шпагах. Награждение именным золотым оружием, в том числе шпагой «За храбрость» всегда считалось в кругу военных особенно почетным. Так вот, у Бенкендорфа целых три таких награды! Не стоит забывать и об отечественных знаках отличия: ордене Св. Анны 1-й степени, ордене Св. Владимира 2-й степени, ордене Св. Георгия 4-й степени и других.
Заканчивать военные баталии Бенкендорфу довелось во Франции, затем он возвратился в Россию и армейскую службу продолжал в различных лагерях и гарнизонах.
Мы с такими подробностями освещали воинский путь Александра Христофоровича Бенкендорфа затем, чтобы, объективности ради, показать и лучшие стороны его личности, а не только «безалаберное» поведение с непрерывными любовными романами и связями.
К слову сказать, так совпало, что как только Бенкендорф достиг середины своего земного срока, для него началась оседлая и относительно мирная во всех смыслах жизнь. Он, получив должность дивизионного генерала, на некоторое время осел в маленьком городишке Гадяче Полтавской губернии, месте расквартирования вверенной ему драгунской дивизии. Командование подчиненными в небоевой обстановке, по его собственному признанию, стоило ему «больших трудов и великой скуки». Командир дивизии должен был заниматься самыми разными вопросами от заготовки фуража и внешнего вида солдат и офицеров, до устройства их личной жизни. Тема «относительно пагубной легкости» вступления в брак офицеров, видимо, серьезно заботила Бенкендорфа, поскольку могла влиять, по его мнению, на «способность их к службе». Он даже докладывал свое мнение по этому вопросу вышестоящему начальству.
Тридцатипятилетнему генералу и самому пришла пора жениться. «Старый холостяк» хорошо понимал и чувствовал это. Судьба его решилась в зиму с 1816 на 1817 год, когда он, гонимый скукой, оказался в Харькове и попал на бал местного дворянства. Именно там Бенкендорф встретил женщину, которая произвела на него такое впечатление какого он не испытывал никогда прежде. Как только в танцевальную залу скромно вошла вдова погибшего в 1812 году генерала Бибикова Елизавета Андреевна, Александр Христофорович забыл обо всем на свете. Ее красота, скромные манеры и простота в одежде настолько поразили его, что он вопреки прославившему его донжуанству даже растерялся. Настолько, что как гласят семейные легенды, разбил дорогую китайскую вазу (видимо, все-таки по причине не растерянности, а унаследованной от отца рассеянности).
Как бы то ни было, больше от «госпожи Бибиковой» он во весь вечер не отходил, а возвратившись с бала, уже готов был жениться. На другой день состоялась вторая встреча с «предметом его страсти», а также знакомство со всем семейством во главе с теткой красавицы, встретившей его благосклонно.
Получив разрешение начальства (сам за это ратовал, как мы знаем), благословление императрицы-матери и собственного отца, в действительности вскоре женился. Правда, после того, как выполнил поручение императора, решившего, прежде чем одобрить предстоящий брак, проверить Бенкендорфа на одном непростом деле. Понадобилось провести расследования злоупотреблений, производимых помещиками Воронежской области по отношению к собственным крепостным. Дело являлось для Александра Христофоровича щекотливым по той причине, что один из обвиняемых являлся родственником его ближайшего друга М.С. Воронцова. Тут надо отдать должное Бенкендорфу, поступившему принципиально и доведшему расследование до конца: нарушившие закон были наказаны (о чем он честно известил друга).
Генерал Бенкендорф должно быть, на самом деле всерьез был влюблен в свою избранницу, иначе не вырвались бы у него никогда слова признания: «Из самодовольного мужчины, каким я был с женщинами, я сделался робким и в момент расставания почувствовал набежавшие на глаза слезы…».
Чуть ниже в его мемуарах следуют столь же откровенные строки о самом себе: «Скверная репутация, совершенно заслуженная моим предыдущим поведением, заставила всех пожалеть женщину, которая так необдуманно приняла решение стать моей». Относится написанное к 1817 году. А в следующем году у четы Бенкендорф уже появляется первый ребенок – дочь Анна (всего у Александра Христофоровича будет три дочери, не считая двух приемных).
Аналогичный «прогресс» наблюдается после свадьбы и в служебных делах Бенкендорфа: вместо гарнизонной рутины в провинциях его ожидает новое назначение на должность начальника штаба Гвардейского корпуса и обеспеченная столичная жизнь. На «обзаведение» на новом месте император Александр пожаловал молодой генеральской семье двадцать тысяч рублей ассигнациями и оплату аренды жилья – 1800 рублей в год, что позволило им снять фешенебельный двухэтажный особняк в центре Петербурга. А само «новое место» службы нашего генерала – Главный штаб – находилось на дворцовой площади, где находится и в настоящее время (правда, в перестроенном виде).
Кроме того, почти сразу же А.Х. Бенкендорф был сделан генерал-адъютантом Александра I. Монарх как будто повернулся, наконец, лицом к Александру Христофоровичу.
Между тем в эти самые годы в Петербурге появляется и отучившийся в Царскосельском Лицее Александр Сергеевич Пушкин. Осенью 1817 года он уже служащий Коллегии Иностранных дел, размещавшейся в старинном здании на Английской набережной. Так что служили в ту пору два будущих антагониста, можно сказать, по соседству. Виделись ли? Вполне возможно, например в театре. Достаточно вспомнить сетования ближайшего пушкинского друга И.И. Пущина на то, как Пушкин «…любил вертеться …у оркестра около Орлова, Чернышева, Киселева и других …». Под «другими» генералами будущий декабрист вполне мог подразумевать и Бенкендорфа.
Но кто такой был вчерашний лицеист для блестящего гвардейского генерала?
Гораздо более важным для него являлось происшедшее в эти годы сближение с великим князем Николаем, тоже молодым человеком и будущим императором, сыгравшее вскоре решающее значение в становлении секретной полицейской службы Российской Империи и его собственной карьере. Интересно, что факт такового сближения ценил впоследствии и взошедший на трон Николай.
Однако Александр Христофорович все же старается «верой и правдой» служить правящему императору. История сохранила не одно свидетельство таких стараний. К ним можно отнести попытку начальника Гвардейского штаба наилучшим образом уладить «семеновскую историю», более известную как бунт Семеновского полка, представление на рассмотрение императора «Записки о тайных обществах, составленной в 1821 году» и конечно его поведение во время знаменитого наводнения 7 ноября 1824 года.
В последнем случае Бенкендорф и в самом деле проявил себя геройски. Дежуря в то утро в Зимнем дворце, он имел возможность наблюдать из окна всю картину стихийного бедствия. По его словам «непогода усиливалась,
вода стремительно поднималась, река все больше покрывалась пеной и различными обломками. Дюжина больших барок, стоявших около Академии, сорвалась с привязей и была брошена выше по течению на Большой Васильевский мост. Из окон дворца мы видели, как эта масса ударила и с яростью проламывала опоры, из которых состоял мост. В мгновение ока барки и мост разбились друг о друга, обломки были выброшены на гранит набережной и увеличили собой количество разных осколков, уже плававших на Неве».
И вдруг в один момент из наблюдателя Бенкендорф вынужден был превратиться в одного из участников этой страшной драмы. Все началось после того, как находящийся неподалеку император Александр увидел «как группа людей цеплялась за остатки одной из этих барок, ветер быстро пронес их перед его глазами. Он срочно отправил лакея передать его приказ дежурным морякам Гвардейского экипажа взять его личную шлюпку и спасти этих несчастных». Затем настала очередь генерал-адъютанта: ему последовал приказ «…пойти ускорить отплытие шлюпки и приободрить офицера». Бенкендорф в одном мундире выскочил на улицу и увидел, что морской офицер и матросы «колебались броситься в воду (ледяную ! – Н.С.)». Дадим слово мемуаристу:
«Все последовали за мной, вода была нам по плечи, когда мы достигли шлюпки, бившейся о парапет набережной. После нескольких усилий лодка покинула причал, и ветер яростно потащил нас против течения реки. На уровне Мраморного дворца мы, наконец, нашли несчастных, которые скоро должны были утонуть. Не без большого труда нам удалось забрать их в шлюпку, в которую с разных сторон ударяли плававшие на воде обломки, и которая качалась так сильно, что матросам трудно было грести».
Высадить пострадавших получилось лишь, попав с невероятным трудом в Малую Невку. Усилиями гребцов шлюпка вошла в ворота подтопленного дома, и все находящиеся на ней смогли, выбив окно, проникнуть в дом. Хозяева, укрывшиеся на втором этаже, к счастью, оказали «умиравшим от холода» пловцам теплый прием.
Обсохнув у очага и выпив предложенной водки, спасатели вновь сели в шлюпку и продолжили схватку со стихией. «Со всех сторон волны несли обломки жилищ, предметы обстановки, выломанные из могил кресты. Все вокруг предвещало разрушения и смерть — плывущие и тонущие лошади и рогатый скот, завывание ветра и пена на волнах». Экипаж Бенкендорфа спас еще шесть человек. Затем генерал попытался вернуться во дворец, где его с беспокойством уже долгое время ожидал император. Но после часа упорной гребли шестнадцати силачей матросов шлюпка так и не смогла преодолеть бушующую Неву. Насквозь мокрые и дрожащие на ледяном ветру смельчаки были вынуждены возвратиться в свое временное пристанище. Только в три часа утра, когда Нева, устав, наконец, «метаться, как больной в своей постели беспокойной», утихомирилась, Бенкендорф отправился в царскую резиденцию. Там его ждали благодарность Александра I и назначение временным губернатором Васильевского острова.
Описанный выше героический поступок не только запечатлён художниками на холсте, но и А.С. Пушкин в своем «Медном всаднике» не обошел его стороной, повествуя о том, как «В опасный путь средь бурных вод//Его пустились генералы». В примечании к поэме поэт прямо упомянул А.Х. Бенкендорфа (вторым генералом был военный губернатор Петербурга М.А. Милорадович).
Но не таким отзывчивым на добрые воспоминания оказался сам Александр Христофорович, в двухтомных своих мемуарах не удосужившийся ни разу (что, впрочем, удивительно) даже обмолвиться о гениальном своем современнике. Нет, фамилия Пушкина мелькает однажды, но относится, увы, не к поэту, а к какому-то обер-щенку Пушкину.
Зато в августе 1826 года сразу же после расправы с декабристами одним из первых дел, что легли на стол шефу вновь созданного сыскного ведомства, было дело о пушкинском стихотворении «Андрей Шенье» и его авторе. Вот так вот - еще не освобожденный царем из михайловской ссылки «певец свободы» уже попал под полицейский надзор бдительных охранителей государства.
И тут нам становится яснее, что настоящим рубежом в жизни А.Х. Бенкендорфа явились не окончание службы чисто военной и ни женитьба на прекрасной вдовушке, а начало нового царствования, когда не только для него, а для многих и многих его сограждан началась новая эпоха. Эпоха, названная потом, Николаевской. Естественно, что не только название, но и дух ее определял новоявленный самодержец Николай Павлович (или как говорили в народе Николай Палкин).
Вписался ли искушенный в военно-полицейских делах Бенкендорф в эту эпоху? Конечно. Более того, его самого, наверное, можно считать если не творцом, то важным соучастником ее созидания и укрепления. С самого начала он проявил себя в качестве верной опоры молодого императора. Это ему в роковой для обоих день декабрьского восстания Николай доверительно сказал: «Итак, возможно, сегодня вечером нас обоих не будет в живых, но, во всяком случае, мы исполним наш долг».
Между ними ведь было немало общего. Обоих можно причислить по крови к немцам, и тот и другой были приверженцами консервативных традиций в управлении, как армией, так и страной. Оба понимали свой долг в служении государству и желали возвеличить империю. Наконец, примерно одинаково смотрели на роль просвещения (поскольку равным образом были не слишком образованы в гуманитарных науках). Из последнего проистекало сходное, а именно прагматичное по своей сути, отношение к литературе и литераторам, в частности к Пушкину.
Исходя из этого, представляется вполне справедливым заключение о том, что никакой враждебности к Пушкину как к человеку Бенкендорф на протяжении всего знакомства с ним не питал. И перефразируя известное современное выражение, отношение его к поэту можно описать так: «ничего личного – только служба». Другое дело, что это за служба такая и как ее понимали Бенкендорф с императором Николаем I.
По существующей легенде, на вопрос Бенкендорфа – что должен делать он
в качестве управляющего новым ведомством секретной полиции – Николай протянул ему вынутый из кармана белый платок со словами «будешь вытирать слезы просителей».
Это конечно всего лишь легенда, но в ней есть и доля правды. В функции Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии (так решено было назвать детище Бенкендорфа) помимо задач розыска и сыска политически неблагонадежных лиц входил, например, сбор сведений о сектантах, раскольниках, фальшивомонетчиках, проживающих в России иностранцах, а также рассмотрение прошений и жалоб представителей всех сословий.
Поскольку новый император, как и его ближайший подчиненный, считали, что ранее существующие полицейские органы «проморгали» заговор декабристов, основной задачей Третьего отделения был полицейский сыск.
А Александр Сергеевич Пушкин в глазах этих двух представителей высшей власти, как не крути, был недавний «бунтарь», отбывающий ссылку по воле предыдущего монарха. И естественно его благонадежность вызывала у них серьезные вопросы.
При этом интересно посмотреть, как по-разному оценивают они в ту пору уже знаменитого и достигшего расцвета творческих сил поэта, познакомившись с ним лично. Император Николай после продолжительной беседы с доставленным в Москву из Михайловского Пушкиным отзывается о нем (причем публично) как об «умнейшем человеке в России». А Бенкендорф, поговорив с поэтом некоторое время спустя, пишет царю: «…он все-таки порядочный шалопай…» Откуда взялось такое мнение? Ведь наблюдавший за приехавшим в Москву Пушкиным начальник жандармского округа А.А. Волков, в целом дает о нем положительный отзыв. И не только он…
Однако это частности, в главном монарх и верховный жандарм едины: «если направить перо Пушкина и речи, то это будет выгодно».
«Направлять» в нужное русло творческую активность поэта они предпочитали, действуя в своеобразной связке «доброго правителя» и «сурового исполнителя» его воли. Как метко заметила известный пушкинист Г.М. Седова, императору при этом отводилась «роль отца с пряником в руке», строгость наказаний же (кнут) возлагалась на шефа тайной полиции.
Забавно, что более мягкий по натуре Бенкендорф принужден был выступать в роли «злого следователя», и соответственно наоборот. Инициатором такой «игры» был, скорее всего, Николай Павлович, любивший представляться в их совместных поездках по другим странам, то адъютантом при генерале Бенкендорфе, то генералом при царе (роль которого отводилась тому же Александру Христофоровичу).
Однако для Пушкина все это было совсем не забавно. Если поначалу он с благодарностью и как милость воспринял монаршее прощение и обещание царя быть его верховным цензором, то со временем к нему стало приходить понимание, что он этой «милостью окован». Насколько разрешение проживать в столицах и освобождение от общей цензуры могли показаться тем самым «пряником», настолько же постоянные распекания и одергивания по любым мелочам давали почувствовать жесткую узду всемогущего «хозяина».
Пушкину в течение долгого времени не позволялось выбраться за пределы «географического треугольника»: Москва – Петербург – Михайловское.
Бенкендорф, сам, как мы знаем, так любивший путешествовать, и объехавший в качестве начальника Главной Императорской квартиры с Николаем всю страну и пол-Европы, выговаривал поэту за любую самовольную отлучку из столицы.
По этому поводу даже законопослушный и кроткий нравом В.А. Жуковский позволил себе возмутиться (надо сказать, довольно смело) в письме главе III отделения, написанном после трагической гибели поэта: «В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему в том было отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили…».
Понятно, что занимаясь мелочной опекой поднадзорного поэта, делая ему устные или письменные выговоры и вызывая к себе на Фонтанку, 16, Бенкендорф руководствовался не личными желаниями и мнениями (вернее не только ими), а волеизъявлением императора Николая. Хотя бывали случаи нагоняев поэту по его собственной инициативе. Так произошло, например, когда Пушкин передал, однажды, стихи Бенкендорфу не лично, а через поэта Дельвига. Страсть к правопорядку, нормированию и регламентированию любого дела и каждого шага у него была не меньше, чем у его государя.
Сеть, опутавшая Пушкина и состоящая из жандармов, сыщиков, агентов, платных и добровольных осведомителей, а также цензоров III отделения, - целиком «заслуга» блюстителя общественной нравственности и порядка Александра Христофоровича. Осознавал ли он, каким диссонансом выглядит его собственная бурная молодость на фоне требований, предъявляемых «высшим наблюдением» к поэту и его единомышленникам? Или то, насколько безнравственны некоторые методы, вновь введенные им и широко используемые его подчиненными в голубых мундирах, как вполне законное действие? Например, перлюстрация писем поэта. Кто знает?
Делая все перечисленное по долгу службы, т.е., не будучи, скорее всего, в душе врагом или недругом поэта, Бенкендорф объективно действовал против коренных жизненно важных интересов Пушкина.
Не на стороне поэта оказался шеф жандармов, и когда в печати разгорелась борьба литераторов пушкинского круга с главными представителеми «торгового» направления литературы, такими как Ф.В. Булгарин, Н.И. Греч и О. И. Сенковский.
Когда платный агент III отделения Булгарин в своей «Северной пчеле» выступил с яростными нападками на пушкинского «Евгения Онегина», сам царь не выдержал, возмутившись «несправедливейшей и пошлейшей статьей, направленной против Пушкина». Он предложил своему подручному призвать Булгарина и «запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если возможно, запретить его журнал».
Однако, чуть ли не впервые Бенкендорф позволил себе отклониться от «генеральной линии» царя, и булгаринская газета продолжала существовать, а сам продажный писака – нападать на Пушкина.
При всем этом, не следует, повторимся, обвинять нашего главного персонажа во всех смертных грехах. Вряд ли можно предполагать, например, его участие в целенаправленной травле поэта, тем более в причастии к составлению анонимного пасквиля, как это делалось в недавнее время отдельными исследователями. Бенкендорф, напротив, принимал попытки обнаружения авторов подметных писем. Не мог он и (хотя бы в силу своих человеческих качеств) намеренно «направить жандармов в другую сторону от места дуэли», как записал А. Аммосов со слов, якобы, К.К. Данзаса.
Бенкендорф по-солдатски выполнял свой служебный долг. Александр Сергеевич понимал это и, по всей видимости, со своей стороны не держал зла на своего могущественного визави. Подтверждение сказанному можно увидеть в воспоминаниях близкого друга поэта П.В. Нащокина. Пушкин, по его словам, «жженку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок».
После смерти поэта А.Х. Бенкендорф написал о нем в ежегодном отчете (1837 г.): «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы жизни стал осторожнее в изъявлении оных…». Откуда видно, что сам он тоже не изменился «в своих правилах» и уже не по-солдатски, а по-солдафонски продолжал твердить о пушкинской неблагонадежности. И это несмотря на уже цитированное нами длиннющее письмо Жуковского, в котором близкий друг и покровитель Пушкина приводил доказательства лояльности и даже «великодержавности» поэта.
Себя Бенкендорф считал незаменимым, пытался по-прежнему повсюду сопровождать любимого государя, но стал все чаще болеть, проводя время в своем имении-замке Фалль под Ревелем (ныне эстонский Таллинн). В конце концов нашлась замена и ему – граф А.Ф. Орлов.
Александр Христофорович не пал духом - в начале сороковых участвовал в работе правительственных комитетов: по дворовым людям, по обустройству железной дороги Москва - Петербург и другим. В то же примерно время засел за мемуары, успев их довести до 1837 года. А в 1844 году, скоропостижно скончался на пароходе «Геркулес», возвращаясь, как говорили, с очередной французской любовницей с Карлсбадских вод.
Н. Сурков.