Воскресные чтения на "Профмединфо". Николай Сурков. "СТАРЫЙ ПАМЯТНИК"

В одном швейцарском городке есть необычный памятник. Поставлен он в прошлом, а то и позапрошлом веке какому-то завоевателю. Известно, что Швейцария еще со стародавних времен славилась своими воинами и в изобилии поставляла в другие земли не только швейцаров, но и наемников. Гельветы (древнее название страны – Гельвеция) и в самом деле были умелыми и бесстрашными солдатами, о чем писал еще Юлий Цезарь.
Вот, наверно, такому истинному «солдату удачи» и был посвящен указанный монумент. Но интересен он не этим. Про того легионера все давно забыли. Дело в том, что по прихоти судьбы памятник приобрел другое (и прямо противоположное) значение: он превратился ни много, ни мало в памятник… любви и верности.
Я же узнал о нем случайно: оказавшись однажды в том городе и гуляя по улице, невольно подслушал телефонный разговор одной миловидной девчушки со своим кавалером или по-современному «бойфрендом». Скромные познания в немецком языке, тем не менее, позволили понять, что она договаривалась с ним о встрече и именно на месте с таким названием. Свидание, как мне показалось, должно было состояться в самое скорое время. Действительно, девчушка, закончив говорить, тут же устремилась в ближайший закоулок. Сознавая в душе неблаговидность своих действий, я поспешил за ней.
Пришлось держаться на некотором удалении от девушки: так, чтобы не привлечь к себе излишнего внимания и в то же время, чтобы не потерять ее из виду. Впрочем, даже если бы было темно, я смог бы ориентироваться по стуку ее каблучков на булыжной мостовой.
Наконец, обладательница высоких каблучков (мысленно нареченная мною Джульеттой) остановилась посреди маленького сквера рядом с неким монументальным изваянием, должно быть, тем самым памятником. Я продолжал посматривать в ее сторону, прохаживаясь в тени каштанов соседней аллеи. К счастью, неумелой «слежке» моей, скоро пришел конец. Поозиравшись вокруг, «Джульетта» вдруг радостно распахнула объятия навстречу высокому брюнету, вынырнувшему из ближайшей домовой арки и широкими шагами спешащему к ней. Влюбленная парочка обнялась, расцеловалась и, взявшись за руки, с веселым смехом упорхнула прочь. Я даже не успел разглядеть столь быстро испарившегося «Ромео».
Впрочем, меня гораздо больше интересовал памятник. И я подошел к нему вплотную. С постамента с плохо читаемыми буквами надо мной возвышалась человеческая фигура из некогда белого камня, слегка напоминающая мушкетера. Кончик шпаги и один ус потрескавшейся от времени статуи были обломаны. На шляпе с широкими полями, как и положено, сидел голубь. Произведения искусства такого разряда можно встретить в любом заштатном городишке католической Европы.
Первая моя мысль была – я ошибся и неправильно истолковал название места встречи молодой пары. Никакой связи с любовью и верностью памятник не имел (какая верность может быть у наёмника?).
Захотелось тут же развернуться и уйти, забыв навсегда о нелепой скульптуре. Но вдруг мне бросилась в глаза другая надпись, сделанная от руки на низенькой ограде: «денкмаль дер Либе» - памятник любви.
Я осмотрелся вокруг. Кроме меня в скверике были еще люди. На одной из ближайших скамеек сидели две милые старушки, тихо разговаривая и кормя крошками круассана своих ручных собачонок. К этим почтенным дамам, преодолевая природную застенчивость, я и решил обратиться. В конце концов, я ничего не терял, а лишние контакты и дополнительные впечатления о чужой стране и нравах были мне только на руку. Стараясь, не напугать занятых едой симпатичных четвероногих питомцев, я приблизился к их хозяйкам и на ломаном немецком попросил разрешения присесть рядом. Обе в знак согласия закивали убеленными сединой головами.
- Как давно стоит здесь этот памятник? – решив начать издалека, задал я первый вопрос. Из ответов моих визави следовало, что очень давно. «Еще, когда майне гроссмутер была маленькой и даже раньше», - постаралась уточнить одна из них, в то время как другая поддакивала и кивала головой.
Относительно того, кому установлен памятник, старушки ответить не смогли и лишь, приятно улыбались. Тогда я приступил к главной цели расспросов: «А как он называется?». Мои собеседницы с легким смешком переглянулись, пожимая плечами.
- «Кто это вообще такой?». «Зольдат», - последовал ответ. «А чей солдат?». – «Швайцер», т.е. швейцарский. Дальше в этом направлении продвинуться не удалось.
Пришла пора, зайти с другой стороны: «Не его ли еще называют памятник любви?». «Дер Либе?» - пожилые подружки вдруг рассмеялись и обрадованно закивали головами. Видимо, на сей раз, я попал в самую точку. У них даже румянец на щеках засиял, обе словно помолодели. На вопрос о причине такого названия они дружно указали рукой в направлении памятника. Под тем уже тихо ворковала следующая молодая пара влюбленных.
Тут мои дамы стали восклицать что-то и подавать знаки, такой же, как они, пожилой женщине, усаживающейся на скамью напротив.
Я, поняв это так, что беседа окончена, начал было рассыпаться в благодарностях, одновременно поднимаясь на ноги. Однако старушки со словами нихт, нихт (что в переводе означает - «нет»), мягко, но решительно удержали меня. Смысл же не прекращавшегося их бормотания, оказалось, заключался в том, что дама, которую они приглашали присоединиться к нашему разговору, может мне помочь.
В самом деле, подсевшая к нам мадам (еще одна благообразная старушка) на мое счастье говорила по-русски. И хотя владела она нашим языком примерно так же, как я ее, мы вскоре стали неплохо понимать друг друга.
Узнав причину моих назойливых расспросов, новая моя собеседница оживилась. Впрочем, она и без того была женщиной словоохотливой и как вскоре выяснилось чересчур эмоциональной (когда волновалась, говорила взахлёб и путала слова). Через минуту-другую я уже знал, что корни у нее русские и вывезли ее из России родители, когда ей было три года. Про памятник ей известна целая история, и она готова подтвердить присвоенное ему горожанами название, но просит меня подойти сюда в середине дня, не позднее двух часов. Ее компаньонки в продолжение всего нашего диалога переводили торжествующий взгляд с меня на нее и обратно.
Я же со своей стороны долго не мог понять, почему надо ждать до обеда, чтобы узнать «всю историю». Наконец, общими усилиями разобрались: сюда приведут экскурсию русских туристов, а хорошо знающий наш язык гид (когда-то приехавший из России), еще лучше расскажет о памятнике. Оказалось, что сама разговорчивая мадам отказывалась изложить мне «этот печальная история», потому что боялась расплакаться «перед русский молодой шеловек».
Радушно распрощавшись с дружелюбной троицей, я решил в оставшееся до назначенного часа время в очередной раз прогуляться по центру города, расположенному на довольно крутом возвышении.
Но без четверти два уже стоял в нескольких шагах от интересующей меня достопримечательности, повторяя про себя слова из популярного советского телефильма: «время и место встречи изменить нельзя».
Ждать пришлось недолго – из-за деревьев показался туристический автобус и, припарковавшись чуть поодаль от сквера, открыл двери. Человек пятнадцать-двадцать наших соотечественников со вскриками и вздохами стали вываливаться из автобусного чрева, на ходу разминая затекшие ноги и потирая поясницы. Пока гид – полноватый мужчина с восточными чертами лица и флажком в руке – о чем-то договаривался с водителем, мужчины принялись курить, а женщины оправлять одежду и осматриваться по сторонам, вероятно, в поисках магазинов. Наконец экскурсовод занял свое место впереди всех и нестройными рядами повел эту «могучую кучку» к памятнику. Я постарался занять место поближе к нему.
Гид, судя по бейджику на груди, – Анвар, начал свой рассказ со своеобразной прелюдии. Рассказал о гельветах, об их репутации сверхнадежных охранников и бойцов, затем перешел к истории памятника, приводя плохо запоминающиеся даты, имена и факты. Всю эту предысторию я слушал не то что бы невнимательно, а скорее с нетерпением. Народ вокруг тоже не стоял, «затаив дыхание»: кто делал селфи, кто рассеянно поглядывал по сторонам.
И только когда гид переключился, так сказать, на «более современную» биографию монумента (чего и я жаждал услышать), люди один за другим, стали смыкаться плотнее. А в конце его рассказа вокруг установилась такая тишина, которая больше всего и свидетельствует о внимании слушающих. Закончив говорить и ответив на вопросы, Анвар распустил группу на короткое время для самостоятельного гуляния, указав при этом интересующимся на ближайшие бутики и места общего пользования. Сам же устало опустился на ближайшую скамейку. Я остался стоять у памятника и старался «переварить» услышанное.
Если отвлечься от некоторых мелких деталей, история, которую нам только что поведали, выглядела следующим образом.
В начале прошлого века выпускник Санкт-Петербургского Горного института по имени Владимир приехал в этот швейцарский городок, чтобы пройти геологическую практику в расположенных неподалеку Альпийских горах.
Однажды на органном концерте в местном храме он познакомился с молодой соотечественницей Марией, отдыхавшей с родителями на Боденском озере и временно задержавшейся в этом городе. Девушка училась в предпоследнем классе Витебской гимназии и на каникулы ее вывезли за границу «подышать швейцарским воздухом». Кроме того, ее матери, страдавшей, как тогда говорили, слабогрудостью, требовалось курортное лечение.
Молодые люди с первого взгляда понравились друг другу. И как это часто бывает, у них тотчас же обнаружилось много общего. Они охотно гуляли по улицам, с интересом осматривали древние соборы и мосты, лазили по развалинам римской крепости, а иногда, в погожие деньки, выбирались за город. Там начинались предгорья Альп, рассеченные неглубокими еще каньонами, но уже с круто вздымавшимися кое-где скалами, с которых серебряными нитями струились водопады и над вершинами которых постоянно кружили орлы.
Владимир знал одно место, откуда в хорошую погоду можно было разглядеть белоснежную гору с самым романтическим названием «Юнгфрау». На ее примере Владимир знакомил свою подругу с азами горообразования. А Мария, хорошо успевавшая по гуманитарным предметам и много читавшая, рассказывала ему о поверьях альпийских народов.
Вечерами эти двое счастливцев любили сидеть в маленьком тихом скверике и смотреть на казавшийся им почему-то причудливым памятник швейцарскому легионеру. А памятник был заурядным и запомнился обоим, наверно, лишь потому, что под ним они впервые поцеловались. Здесь же Владимир признался Марии в любви и сделал ей предложение. Девушка была согласна выйти за него, хотя оба понимали, что все это только мечты и далекие планы. Марии необходимо было окончить гимназию, чтобы готовиться учиться дальше (отец ее, инспектор народных училищ, очень серьезно относился к обучению и воспитанию дочери). Владимир тоже был связан трехлетним контрактом с Бернским университетом, в соответствии с которым участвовал в экспедициях и собирал образцы горных пород для своей альма-матер и швейцарских высших учебных заведений.
Тем временем запланированное родителями Марии пребывание в этом уголке Швейцарии подходило к концу, и их семья стала готовиться к переезду в другое живописное предгорное местечко. Владимиру тоже приближалась пора отправляться в очередной геологический маршрут.
Накануне расставания они встретились в сквере у памятника и их сфотографировали на память.
А потом была их переписка, оживленная и не прекращающаяся ни на день. Владимир слал своей возлюбленной страстные послания, а в ответ шли письма полные обожания, нежности и счастья. Весенняя песнь коноплянки, журчание горного ручейка слышались влюбленному инженеру при чтении сердечных излияний юной его избранницы. Словно к древнерусскому князю обращалась Мария к Владимиру, называя его: «мое солнышко», «свет мой, ясное солнышко». Да он и был ее князь, ее витязь и повелитель.
Эти письма, несмотря на все чаще появлявшиеся в них нотки грусти, грели Владимира на ночевках в глухих ущельях, когда со снеговых вершин до его палатки доносилось леденящее дыхание Альп. Останавливаясь в отелях Цюриха, Люцерна или Золотурна, он по десятку раз перечитывал их строки во время бессонницы. А когда доводилось бывать в заветном для обоих городке, наведывался к памятнику, вздыхал и с горькой усмешкой обращался к маячившему в лунном свете «вояке»: «Ну, что же она так подолгу не пишет, скажи а?». Но монумент безмолвствовал.
«Владимир Красное солнышко» хандрил. Он не знал, что страдала от разлуки и его невенчанная невеста Мария. Не мог знать, пропадая месяцами в горах, и того, что международная почта стала работать неисправно, поскольку отношения Российской империи с Европой в последнее время резко ухудшились.
А вскоре и вовсе началась Первая Мировая война. И тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: Владимир сразу же расторгнул связывающий его договор и отправился на родину. Сумерки души его вновь ярко осветились. Он намеренно поехал железной дорогой через Витебск, город так много теперь значащий для него. Там и состоялась долгожданная встреча исстрадавшихся в разлуке влюбленных. Оба, насколько это позволяла обстановка первых месяцев войны, пребывали на верху блаженства.
Но счастье их не могло быть долгим: Владимир имел твердое намерение записаться в армию добровольцем или как тогда считалось вольноопределяющимся. Отец Марии, сделавшийся с введением в Витебске военного положения, председателем комитета по делам беженцев, безоговорочно поддержал это решение. В глубине своего сердца одобряла его порыв и сама Мария: витязи должны вставать на врага, когда тот на пороге родной земли.
И Владимир засобирался в дорогу, в далекий Петербург. Теперь оставаться и ждать предстояло его возлюбленной.
Последнюю ночь накануне нового расставания они решили растянуть как можно дольше и, пользуясь отлучкой отца по комитетским делам, уединились в девичьей спальне Марии с вечера. Она в ту пору была уже не гимназисткой, а студенткой Витебского учительского института, то есть вполне взрослой девушкой. К тому же молодые люди успели обвенчаться в местном соборе (правда, пока втайне от родителей). В общем, в эту долгую, но так быстро пролетевшую, ночь они фактически стали мужем и женой.
Потом пошла своим чередом военная служба одного и нескончаемая разлука для обоих. Воевал Владимир достойно, настолько, что, участвуя в изматывающих оборонительных и позиционных боях русской армии, даже заслужил краткосрочный отпуск. Однако намечавшееся к этому времени наступление, известное впоследствии под названием «Брусиловский прорыв», смешало все его планы.
Последующий ход военной кампании и две подряд революции в России вконец перекроили его родную страну, да и остальную Европу тоже.
А главное, они перекроили всю его жизнь.
Нейтралитет Швейцарии в войне позволил ему временно укрыться в этой маленькой стране. Лишь когда главные города Европы (и Швейцарии, в том числе) оказались наводнены эмигрантами из бывшей Российской империи, Владимир понял, какая непреодолимая бездна разверзлась между ним и его суженой. Покинувшие родину соотечественники рассказывали о происходящих в ней переменах всякие ужасы, давая понять, что о возвращении туда ему - офицеру царской армии - нечего и думать. К тому же, из дошедшего вскоре каким-то чудом письма Марии (она догадалась адресовать конверт на почтамт их любимого городка с пометкой «до востребования») Владимир узнал, что арестован и сослан в сибирские лагеря ее отец, там же сообщалось, что серьезно разболелась мать.
Но после данной печальной весточки оборвалась и эта единственная связующая их нить: письма больше не приходили. Перестал через некоторое время писать и Владимир, когда увидел, что его письма, сплошь усеянные марками и штемпелями разных стран, возвращаются нераспечатанными обратно.
Оставалось только ждать. Он помнил их давний уговор о том, что если они порознь окажутся в Швейцарии, встретиться должны именно в знакомом обоим городке и именно у «их памятника». Время тоже было оговорено заветное: предвечерний известный только им час.
И Владимир окончательно поселился там, где когда-то началась история их любви. Ему удалось устроиться учителем географии в местном колледже (к тому времени, он уже в совершенстве овладел немецким языком и понимал на слух французскую речь). Как бы он не был занят (а занятиям старался отдавать всю душу), к вечеру его можно было видеть в сквере, неподвижно сидящим на скамье невдалеке от памятника. Сидел он подолгу, до тех пор, пока над головой каменного воина не появлялась луна. Тогда он отворачивался от статуи, поднимался и, взяв в руку неизменный потертый портфель, медленным шагом, слегка прихрамывая вследствие былого ранения, удалялся в сторону дома, где снимал квартиру.
С такой же регулярностью этот вечно молчавший и задумчивый человек посещал только одно еще место – городской почтамт. Собственно весь его вечерний маршрут состоял из двух пунктов: почтамт и сквер, иногда сюда добавлялась булочная, где он покупал дешевую буханку хлеба.
Так прошло десять лет. Перед началом второй большой войны случилось неожиданное. Как-то раз на входе в почтамт Владимира остановил почтмейстер со словами, от которых у него бешено забилось сердце. Ему пришло письмо! Совладав с собой, он получил на руки запечатанный конверт с непривычным обратным адресом: четыре большие буквы С. С. С. Р. красовались в нижнем его углу, да почему-то слово: Москва. И все. Но еще более его смутило то, что адрес был надписан незнакомым детским почерком. Ноги плохо слушались, и Владимир с трудом дошел до ближайшей лавочки. Там он вскрыл и прочитал письмо. Оно было коротким как приговор. Кроме крупно написанных слов приветствия: «Здравствуйте, дядя Вова», в нем сообщалось, что «мама умерла». Подпись была тоже по-телеграфному кратка: «Таня».
После этого несколько дней Владимира не видели в сквере, и это горожан удивило. Завсегдатаи популярного среди здешних старожилов места отдыха настолько привыкли наблюдать возле памятника появление «этого странного русского», что готовы были сверять по нему часы. А сама фигура его в предзакатную пору казалась им уже как бы продолжением старого монумента.
Кто смог бы описать, что творилось в эти дни в душе Владимира, когда он осознал, что его единственной неповторимой Марии больше нет, и никогда не будет?! И это при том, что ушла она, все же оставив на этом свете свое и его продолжение. Что передумал этот человек?... Впрочем, вскоре ритуал возобновился. Вокруг бушевала война, но отгороженный от нее горами и границами Владимир решил не изменять своим привычкам. Может быть, это было его вызовом судьбе. Кто знает?
Тем временем жизнь продолжалась. После падения Берлина и окончания Второй Мировой прошло еще пять лет, и им неожиданно заинтересовались журналисты. Всем тогда хотелось мира, покоя, любви, одним словом, тех радостей жизни, которые и делают ее прекрасной. О Владимире написали в местных газетах, и против собственного желания он вдруг стал известной личностью в городе. Как он корил себя за то, что позволил себе разоткровенничаться однажды с живущими по соседству старушками! Как мог позволить «трепать» святое для него имя «Мария»! Он и сам не понимал. Но сделанного не воротишь.
Однако, именно тогда впервые заговорили, и заговорили по-доброму, о памятнике и о его, Владимира, истории. Сама история на глазах вдруг стала обрастать легендами. Это вынудило нашего «упрямца» перестать общаться с кем бы то ни было, и отвечать на любые вопросы, он лишь кивал головой в ответ на приветствия. А приветствовали его постоянно, даже незнакомые. При этом кто-то окидывал внимательным взглядом, кто-то одаривал доброй улыбкой. Чувствовалось, что Владимира в этом городе уважают. И не только за учительское прошлое (да и многие ли знали о нем?).
Седым и уже согбенным встречали его в сквере до середины шестидесятых годов. Правда, случалось это уже не с прежней регулярностью. Позднее указанного срока его больше никто не видел – ни у памятника, ни вообще в городе. Люди поняли: он умер.
А еще спустя десяток лет произошла у Анвара, тогда только начинающего экскурсовода, возле этого памятника необыкновенная встреча.
Он уже тогда регулярно водил к популярному арт-объекту экскурсии с советскими туристами. Так вот, после обычного его рассказа, вдруг одна из женщин, перед тем внимательно слушавшая, подошла к нему и показала фотографию. Снимок был очень старым, но с качественным изображением. На нем хорошо были видны парень и девушка, стоявшие, прижавшись, друг к другу. В руке девушки красовался пышный букет цветов. А над их головами высился легко узнаваемый «швейцарский воин». На фото, будто бы, стояла и дата: «28 августа 1913 год».
- Это мои бабушка и дедушка, - взволнованно сказала экскурсантка. На глазах ее выступили слезы. Вся группа тут же сгрудилась вокруг женщины и гида, и снимок долго ходил по рукам.
С тех пор этим красноречивым эпизодом Анвар всегда завершал свое повествование. Так он поступил и в день моего присутствия.
На мой же, позднее и наедине, заданный вопрос о том, было ли сходство той женщины с Марией на фотографии, он без малейших колебаний заявил: «Было, больше скажу – одно лицо». И добавил, что женщина та обещала обязательно еще раз приехать и детей привезти (получается, правнуков Владимира). Да что-то, мол, не едет. А он ее ждет, с тех самых пор.
По тому, как Анвар был растроган, чувствовалось, что с самого начала он близко к сердцу принял всю эту историю.
- Ничего, - улыбнулся вдруг этот стареющий уже мужчина в ответ на мой сочувствующий взгляд. И закончил, показав в сторону возвращавшихся с прогулки туристов: «Повожу еще их сюда».
Через несколько минут, кивнув мне на прощание головой, он повел группу к следующему по плану объекту экскурсии.
А я стоял в опустевшем скверике и думал: «Сегодняшнюю молодежь, старушек, меня самого, а теперь, оказывается, и бывшего нашего земляка Анвара, всех так или иначе не оставила равнодушными эта история, всех вовлекла в свою орбиту. Орбиту центром притяжения, которой, волею судьбы оказался достаточно обыкновенный памятник безвестному воителю. Хотя, чтобы тот значил один и сам по себе, если бы не еще одна сила, сила высокой духовности и одновременно всепокоряющего могущества, заключенного в любви Марии, верности Владимира…».
- Нет, - с внутренним ликованием заключил я, - не завоеватель овладевает миром, а любовь. И это замечательно. И да будет так всегда.