ПрофМед - Лекторий
"НЕДРУГИ ПУШКИНА" СЕРГЕЙ УВАРОВ. Часть 3
1635
«Если мне удастся отодвинуть Россию
на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории,
то я исполню свой долг и умру спокойно».
С.С. Уваров
ЧАСТЬ 3
Но в 1820 году жизнь их развела: Пушкин был выслан высочайшим повелением в Кишинев, а Уваров продолжал трудиться на ниве образования, впрочем, тоже все больше теряя доверие императора. Виной тому были не ультралиберальные «шалости», как в случае с Пушкиным, а расхождения во взглядах на образование и осуществление попечительства столичным округом с новым министром просвещения А.Н. Голицыным.
на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории,
то я исполню свой долг и умру спокойно».
С.С. Уваров
ЧАСТЬ 3
Но в 1820 году жизнь их развела: Пушкин был выслан высочайшим повелением в Кишинев, а Уваров продолжал трудиться на ниве образования, впрочем, тоже все больше теряя доверие императора. Виной тому были не ультралиберальные «шалости», как в случае с Пушкиным, а расхождения во взглядах на образование и осуществление попечительства столичным округом с новым министром просвещения А.Н. Голицыным.
Хотя и тогдашний, еще неизжитый Уваровым либерализм, тоже мог сыграть свою роль. Не случайно Н.И. Греч заявлял, что за речь, произнесенную при вступлении в академию в 1818 г., Уваров позднее сам себя посадил бы в крепость.
Пока у Пушкина длилась печально известная ссылка, на долгие шесть лет отлучившая его от Петербурга и столичной жизни, уваровская карьера претерпела серьезные изменения: от императорского фавора до вынужденной отставки.
А начинал он бойко, с присущим ему рвением, подкрепленным изрядной долей честолюбия. Начальство в качестве поощрения наградило его в 1816 г. орденом св. Владимира 2-й степени, по случаю чего, его приятель и соратник по литературным баталиям А.И. Тургенев выразился в своей переписке кратко: «Виват Арзамасу!».
Сам Уваров «первой услугой», оказанной им народному просвещению, считал основание в 1817 г. в Петербурге Педагогического института, им же преобразованного в 1819 г. в университет, существующий и поныне. Сергей Семенович позднее признавался, что «много труда положил, чтобы учение в этом новом заведении было основательное и классическое, что одно только может способствовать к развитию человеческого ума».
Новаторским шагом энергичного администратора было учреждение в петербургском университете преподавания восточных языков и литератур.
Современники отмечали, что Уваров пекся о Санкт-Петербургском университете как добрый отец, и его заслуги подобны заслугам Ломоносова перед Московским университетом.
Помимо этого среди главных достижений Уварова на указанном посту следует отметить: увеличение жалования учителей гимназий и преподавателей университета, расширение программ классических гимназий, повышение на всех ступенях образования роли русского языка, привлечение дворянской молодежи в государственные учебные заведения с целью ее подготовки к гражданской службе, а также введение практики чтения лекций самими студентами как будущими преподавателями.
Он являлся страстным приверженцем трехуровневой системы образования: народные училища, классические гимназии, университеты.
На показательные занятия в гимназиях Уваров приглашал даже своих друзей служащих других министерств и ведомств. В переписке того же А.И. Тургенева описан случай, когда ему пришлось пожертвовать посещением театра ввиду приглашения попечителем на очередное подобное мероприятие.
Так К.Я. Булгакову он пишет: «И мне хочется в концерт, но Уваров звал на экзамен в гимназию, и тебе бы из концерта не худо завернуть, а там куда угодно».
Важнейшим орудием просвещения народа, необходимым для совершенствования как отдельного гражданина, так и всего общества, Уваров считал историю.
Ему принадлежат высказывания, которые просто невозможно не выделить здесь жирным шрифтом: «В народном образовании преподавание Истории есть дело государственное... История... образует граждан умеющих чтить обязанности и права свои, судей знающих цену правосудия, воинов умирающих за Отечество, опытных вельмож, добрых и твердых царей.» Эти бы замечательные слова да в уши, эти бы вечные истины да в головы нашим чиновникам от образования и науки!
«Все сии великие истины содержатся в истории. Она верховное судилище народов и царей. Горе тем, кто не наследуют ее наставлениям! — восклицал Уваров, — Дух времени, подобно грозному сфинксу, пожирает не постигающих смысл его прорицаний».
Нет никакого сомнения в том, что А.С. Пушкин разделял такой взгляд на историю и ее преподавание. Да и не только Пушкин: Н.М. Карамзин, предупреждавший Александра I, хотевшего восстановить Польшу не более, не менее, как в границах 1772 г. выглядел провидцем, когда, обращаясь к государю, утверждал, что «... сыновья наши обагрят своею кровью землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу! (предместье Варшавы – Н.С.)... никогда Поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками... когда же усилите их, они захотят независимости, и первым опытом ее будет отпадение от России, конечно, не в Ваше царствование...». Все так позднее и произошло. Вот что значит быть настоящим историком!
Поразительно, насколько современно это звучит и в наши тревожные дни.
Однако вернемся к Уварову, в первую четверть века девятнадцатого.
Отдельно следует сказать о немалых трудностях в государственной деятельности видного просветителя. Упомянутый выше князь Александр Николаевич Голицын (1773–1844), будучи близким другом императора Александра I, на протяжении полутора десятилетий занимал ключевые государственные и общественные посты — обер-прокурора Святейшего Синода, президента Российского библейского общества, министра духовных дел и народного просвещения (1817–1824) и др. Под его контролем долгое время находились печать, книгоиздание, учебные заведения — вся та сфера, которой фактически посвятит впоследствии жизнь Уваров.
По собственному признанию, в молодые годы Голицын не отличался религиозностью, был ловеласом и вольнодумцем; его утвердившееся к 1812 году религиозное мировоззрение сформировалось под воздействием европейского мистического масонства, в первую очередь розенкрейцерства.
Знакомясь с западной мистической литературой, князь принял теорию так называемой «внешней и внутренней Церквей», согласно которой двум человеческим природам — внешней и внутренней — соответствуют две Церкви: внешняя, т. е. формальная религиозная организация, и внутренняя — мистический союз во Христе. Следствием увлечения этой теорией у Голицына стало явное предпочтение традиционной христианским церкви маргинальных религиозных движений и сект, а также убежденная веротерпимость.
После обращения во время нашествия Наполеона в 1812 г. в свою «мистическую веру» императора Александра князь обрел мощные рычаги для воздействия на него и одновременно для воплощения в империи излюбленной мистико-космополитической идеологии. В частности, как утверждают отдельные исследователи, уже к 1817 г. Голицыну в ранге министра удалось уравнять с юридической точки зрения православие и другие официальные христианские конфессии Российской империи. Политика возглавляемого князем единого министерства была направлена на «евангелизацию» процесса образования.
Вот как описывает деятельность этого просветителя (а по мнению многих «мракобеса») Н.И. Греч:
«Князь Голицын в 1817 году, назначенный министром народного просвещения и духовных дел, поощрял и награждал ревнителей библии, успел преклонить на свою сторону архиепископа Филарета и других важных духовных особ. Хорошее дело — перевод Библии на русский язык — к сожалению, не исполнилось, но это можно было сделать в тиши, без шума, без лицемерия и изуверства. Кто не принадлежал к Обществу библейскому, тому не было хода ни по службе, ни при дворе.
Вся эта комедия была бы только смешна, если бы она не превратилась в трагедию. К ревнителям Библии, глупым и умным, присоединились злодеи и негодяи и употребили во зло слабости и заблуждения государя.
Самый злой, коварный и вредный был из них Михаил Леонтьевич Магницкий. По возвращении из ссылки… заметив, откуда дул ветер, он вздумал им воспользоваться. Не только завел он в Симбирске Библейское общество и принуждал всех чиновников и дворян вступать в оное членами, но и стал жечь на площади сочинения Вольтера и других подобных писателей XVIII века: он знал их очень хорошо, ибо до ссылки своей был безбожником и кощуном первого класса. Это аутодафе (сожжение) понравилось государю, и хотя для виду порицали в газетах излишнее усердие губернатора, но на деле увидели в нем сильного поборника и верного друга. Он был назначен членом Главного правления училищ и попечителем Казанского университета. Что он там делал, какими негодяями и бездельниками окружил себя, как жестоко, нагло и насмешливо гнал честных и полезных людей, не соглашавшихся быть его клевретами, шпионами и рабами, об этом можно написать несколько томов.
Искренним другом и чтителем его был попечитель С.-Петербургского учебного округа, Дмитрий Павлович Рунич, старавшийся превзойти даже гнусного Магницкого в его сатанинских подвигах. Третьим в этом милом совете был директор Педагогического института, дурак и пустомеля Дмитрий Александрович Кавелин, жалкий и глупый, но тихий лицемер... Рунич взялся за С.-Петербургский университет при помощи инспектора университетского пансиона, подлеца Якова Васильевича Толмачева, выкрал тетрадки нескольких студентов, выписал из них казавшиеся предосудительными места, которых сам не понимал, составил из них обвинительный акт и предал суду университетского совета профессоров Раупаха, Германа, Арсеньева и Галича. Едва ли найдется в летописях инквизиции что-либо подобное! Профессоры эти лишились мест, другие вышли из службы, негодуя и стыдясь служить в таком министерстве».
Будучи несогласным с «программой уничтожения науки» в высших учебных заведениях (в особенности с погромом своего детища - Петербургского университета), 2 апреля 1821 г. подает прошение об отставке и С. С. Уваров. О своем уходе с поста попечителя учебного округа Уваров говорил, что он «ввязался в решительный бой с влиянием мистической партии и пал в неравной борьбе».
Несколько лет (1822 – 1824 гг) Сергей Семенович служит в Департаменте мануфактуры Министерства финансов, в 1823–1826 гг. – управляющим Государственным заемным и коммерческим банками. В течение четырех лет он является членом Совета министра финансов.
В 1824 г. за труды в указанных банках Уваров получил чин тайного советника, а в 1826 г. был назначен сенатором.
И хотя в комментарии Уваровым зигзага собственной судьбы слышатся нотки недовольства и жалобы на решение императора, «пожелавшего сделать из последователя своих агитационных идей сухого финансиста», годы его финансово-экономических трудов не прошли бесследно. Напротив, как заботливый хозяин, никогда не выпускающий из поля зрения проблемы Академии наук, он воспользовался своим нахождением на службе в Министерстве финансов, а также близким знакомством с министром финансов Е. Ф. Канкриным, и на средства этого Министерства построил ряд прекрасных зданий для размещения академических коллекций, полностью отремонтировав ранее существовавшие.
В разных кругах по-разному относились к деятельности Уварова-финансиста: друзья – с пониманием, а недоброжелатели с завистью или злобой.
Так, например, Н.И. Греч писал, что: «… (он) с отчаяния перешел из Просвещения в Департамент мануфактуры и при сей верной оказии разорил несколько московских фабрик, мешавших его собственным фабрикам».
Однако, отчаяние, о котором говорит Греч, если когда и охватывало Уварова, то давно уж было забыто. В 1826 году наш герой готовился к празднованию 100-летия Императорской Академии наук, основанной еще Петром Великим.
На торжественном заседании по случаю празднования знаменательной даты президент Уваров произнес как всегда блестящую речь о развитии наук в России за время существования академии. На юбилейные мероприятия были приглашены весь монархический двор, правительство, представители общественных и научных кругов. Император Николай и великие князья были приняты в почетные члены академии.
Столь широкое празднование юбилея, многочисленные публикации в газетах и журналах об успехах отечественных ученых сделали свое дело.
Император, присутствовавший на торжествах (теперь еще и в ранге Почетного академика), прилюдно дал обещание поддержать Академию наук. Здесь сыграли свою роль не только тщательно продуманная и осуществленная ее президентом организация празднества, но и то обстоятельство, что во время памятного столкновения Уварова с «мистической партией» великий князь Николай Павлович оказался на его стороне.
Будущий император, на своих довольно ограниченных тогда административных должностях выступал против тех интриг, с которыми боролся Уваров.
Сергей Семенович вспоминал впоследствии: «Это обстоятельство, разумеется, поставило меня с ним в отношения до некоторой степени конфиденциальные, причем настолько, что когда он внезапно взошел на престол, я, несомненно, находился в списке тех, на ком предполагалось основать новое управление империей».
Однако положение его при новом государе утвердилось не вдруг. Сначала не получив никакой значительной должности, первые годы николаевского правления он провел в путешествиях по России.
«Мало-помалу, — вспоминал будущий министр, — я удалился от двора и посвятил пять или шесть первых лет царствования императора Николая изучению за пределами Петербурга нашей страны, столь мало известной, от постижения реальных устоев которой я до тех пор был далек. Проводя по своему желанию большую часть года либо в моем пристанище в Поречье (усадьба Уварова под Москвой – Н.С.), которому заложил тогда основание, либо в путешествиях по стране ради наблюдения и изучения, я, когда появлялся при дворе, находил изысканный прием, но проводил там строго лишь самое необходимое время и возвращался к моим независимым занятиям».
При этом он, конечно, продолжал писать. Причем помимо научно-литературных работ ему согласно договоренности с царем приходилось составлять и своеобразные письма-отчеты о положении дел в провинциях империи.
В посланиях «на высочайшее имя» он критикует замеченные беспорядки в управлении страной и заявляет о необходимости преобразований: «В наше время <…> политических бурь <...> угроза нового тиранства стала более реальная, чем когда бы то ни было. <…> Новые Наполеоны поднимут стяг мнимой свободы и возвысятся над миром, наша задача — посредством просвещения уберечь Россию и Европу от разрушения».
Интересно, что примерно в то же самое время А.С. Пушкин, возвращенный из северной ссылки Николаем I, пишет в порученной ему официальной записке «О народном воспитании»: «…одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия».
Как видим, налицо явное тождество мыслей Пушкина и Уварова касательно роли просвещения в России. Кроме того, оба в равной мере отрицательно относились к традиции домашнего обучения, особенно укоренившегося в русском дворянстве. Аналогичными на тот момент кажутся их воззрения и на некоторые другие застарелые беды народного воспитания.
Хотя, по-видимому, не только им «препоручал» новый император высказаться по этим вопросам. Таково было требование времени.
Указом государя от 14 мая 1826 г. был создан Комитет устройства учебных
заведений под председательством тогдашнего министра народного просвещения А. С. Шишкова. Целью органа являлись: унификация уставов учебных заведений, разработка единых программ, определение перечня, количества и объемов преподаваемых предметов. По личному распоряжению императора Уваров был назначен членом Комитета, и его активная деятельность, в первую очередь — значительный вклад в составление устава 1828 г., как считается, во многом предопределила его последующее возвращение в Министерство народного просвещения.
Пушкин, в мае 1827 года получивший возможность проживать в Петербурге, мог продолжить общение с Уваровым, но чисто гипотетически. Документального подтверждения этому пока не находится.
Во всяком случае, если их отношения возобновились, то тональность их за истекшие 7-8 лет вряд ли изменилась, оставаясь подчеркнуто уважительной, но лишенной дружеской теплоты.
Причинами тому, по мнению некоторых пушкинистов, были разница в возрасте, различные идейно-политические позиции и взгляды на жизнь. Хотя с первым аргументом можно не согласиться. Пушкин с молодости приобрел немало друзей гораздо старше себя: это и В.А. Жуковский, и Д.В. Давыдов, и А.И. Тургенев, бывшие примерно уваровскими ровесниками.
Дело конечно в другом. Разгром восстания декабристов и начало нового царствования, ознаменовавшие завершение эпохи либерализма в Российской империи, изменили мировоззрение многих патриотически мыслящих людей.
Уваров, например, после 1826 г. окончательно перешел на консервативные позиции и постепенно превратился в ярого охранителя монархического режима. При этом успешный государственный деятель неминуемо охладел к своим бывшим друзьям по «Арзамасу» (не случайно в их переписке он мелькает с характерной припиской «отступник»).
Пушкин тоже с годами избавился от юношеских иллюзий благотворности для отечества свержения монархии, тоже стал более консервативен во взглядах на перспективы развития России. Однако он никогда не стремился стать царедворцем и делать успехи на государственном поприще, хотя попытки привлечения его к службе со стороны верховной власти были.
Что же касается Уварова, то у того, напротив, была прекрасная возможность стать ученым (причем не рядовым, а первоклассным, по свидетельству знающих его людей) или литератором, но он в буквальном смысле спал и видел себя министром. Но главное, что добивался он этого не совсем честными и чистыми средствами.
Морально-этические установки у истинно народного поэта и у преуспевающего администратора были различными. Другими словами - они были антагонистами и антиподами, прежде всего, в главных жизненных принципах.
К тому же, как известно, Пушкин, очень чутко и можно сказать болезненно реагировал на малейшее проявление по отношению к себе высокомерия и чванливости, не терпел он и попыток оказывать ему барское покровительство.
Как на беду Уваров, даже по характеристике сотрудников III отделения, «еще с младых ногтей был высокомерен, тщеславен, заносчив и, рано осознав свое превосходство над другими, не старался это скрывать, щеголяя своей принадлежностью к интеллектуальной элите». Вряд ли это могло нравиться Пушкину.
Но повторимся – их отношение друг к другу внешне оставалось лояльным. По крайней мере, до 1830 года, пока Уваров, по словам Н.И. Греча, «не любивший Пушкина, гордого и не низкопоклонного», не отозвался оскорбительно о предках поэта. Этим он дал повод к булгаринскому пасквилю, в котором говорилось, что будто бы пушкинский прадед Ганнибал – знаменитый арап Петра великого был выкуплен из неволи каким-то шкипером за бутылку рому.
Александр Сергеевич, вполне заслуженно гордившийся своим происхождением, не замедлил ответить наглым лжецам стихотворением «Моя родословная». А ложь была наглой и поступок Уварова мерзкий – ему ли исторически образованному человеку не знать прошлого видного сподвижника Петра?!
Потому не удивительно, что пушкинский стих бил не только в пасквилянта Булгарина, но и в распространителя клеветы С.С. Уварова, «первым кинувшего камень». Именно к уваровскому тестю А.К. Разумовскому и его родне, относится прямой намек в пушкинской строке: «…пел с придворными дьячками». Выступив против «новой рожденьем знатности», чьи деды еще не так давно торговали блинами и ваксили царские сапоги, Пушкин приобрел много врагов среди новоявленных аристократов, затаил зло на него и Уваров, хотя внешне до поры этого не показывал.
Напротив, в июне 1831 года, согласно словам Ф.Ф. Вигеля, Уваров поддержал перед Бенкендорфом пушкинский проект издания газеты «Дневник» и тогда же выразил желание видеть поэта «почетным членом своей Академии наук». А чуть позже, при письме от 8 октября того же года, «восхищенный прекрасными, истинно народными стихами» Пушкина (стихотворением «Клеветникам России» - Н.С.), передал поэту собственный перевод их на французский язык.
Уваров писал Пушкину: «…восхищенный прекрасными, истинно народными стихами Вашими, попробовал на деле сделать им подражание на французском языке … Вами вдохновенный, хотел еще раз, вероятно в последний, завинтить свой европейский штык».
Пушкин ответил вежливым, но не более, письмом: «Князь Дондуков доставил мне прекрасные, истинно вдохновенные стихи, которые угодно было Вашей скромности назвать подражанием. Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остается от сердца Вас благодарить за внимание, мне оказанное, и за силу и полноту мысли, великодушно мне присвоенных Вами».
Откуда вдруг такая тяга у Уварова к Пушкину? Что, все забыто и прощено? Не будем торопиться с выводами.
Дело в том, что как раз к этому времени в сознании Уварова начинает формироваться концепция «просвещенного патриотизма», которая чуть позже выразится его знаменитой формулой «Православие, Самодержавие, Народность». Ему очень нужны были помощники, а точнее – единомышленники. Подкрепить свою теорию официальной народности, авторитетом всенародно известного поэта было бы ему очень кстати. Отсюда и перевод пушкинского стихотворения, и поднесение подражания царю, а также заискивание перед самим Пушкиным.
Но сманить поэта на свою сторону не удалось. Как это было не досадно, пришлось будущему министру удовольствоваться со временем «дружбой» с москвичами, объединившимися вокруг журнала «Москвитянин» и сделавшимися видными славянофилами. С ними пытаться строить «черепашьими темпами» российскую государственность.
Пушкин шел своей дорогой и уваровская триада его не прельщала.
А отношения их продолжали ухудшаться. В 1832 году Уваров, ставший к тому времени товарищем (заместителем) министра народного просвещения, оказался уязвлен тем, что разрешение Пушкину на издание газеты «Дневник» было дано Министерством внутренних дел, а не его министерством.
Впрочем, для окружающих они еще не враги, а старые знакомые. Кроме того, Уваров тогда высоко ценил пушкинский талант и не оставил, видимо, надежды заручиться идеологической поддержкой популярного у молодежи поэта.
Писатель Иван Александрович Гончаров вспоминал совместное посещение Пушкиным и Уваровым в сентябре 1832 года Московского университета, где он тогда учился. В тот момент шла лекция профессора И.И. Давыдова.
«Вот вам теория искусства, - сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, - а вот и самое искусство», - прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина».
На следующий день в доме по адресу: ул. Малая Дмитровка, 1/7, где инспектирующий университет Уваров снимал квартиру, состоялся обед. На обеде помимо хозяина присутствовали московские профессора Давыдов, Максимович и Пушкин. Разговор шел, разумеется, о русской словесности.
В декабре того же года по предложению Уварова Пушкина избрали действительным членом Императорской русской академии. Известно, что Александр Сергеевич не особенно гордился этим членством.
Новая трещина в их взаимоотношениях появилась, после того, как сделавшись в 1834 году министром народного просвещения, Уваров автоматически занял пост председателя цензурного комитета. Видимо, теперь Сергей Семенович посчитал, что у него появились рычаги воздействия на своенравного стихотворца, а может быть захотелось отомстить ему.
Первым делом Уваров приказывает подвергать цензуре все произведения Пушкина «на общем основании». Не понимая, что в раже своем идет против самого царя, еще в 1826 г., изъявившего желание быть верховным цензором у Пушкина.
Тем не менее, результаты цензорского прочтения пушкинских произведений не замедлили сказаться: из «Сказки о золотом петушке» цензорами были изъяты строчки: «Царствуй, лежа на боку» и «Сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок».
Но дальше, больше – в апреле 1834 года Уваров самолично вычеркивает из пушкинской поэмы «Анджело» восемь стихов. Пушкин, по словам цензора А.В. Никитенко, был взбешен. Для поэта это было ударом.
Следующим уваровским выпадом против Пушкина была его реакция, как Главы цензурного ведомства России, на только что вышедшую из печати «Историю Пугачевского бунта». Историческое исследование прошло царскую «цензуру», с благословления императора и при посредничестве Бенкендорфа было отпечатано в типографии III отделения, и все же Уваров счел нужным вмешаться, осудив пушкинский труд как крамолу.
Столь широкое празднование юбилея, многочисленные публикации в газетах и журналах об успехах отечественных ученых сделали свое дело.
Император, присутствовавший на торжествах (теперь еще и в ранге Почетного академика), прилюдно дал обещание поддержать Академию наук. Здесь сыграли свою роль не только тщательно продуманная и осуществленная ее президентом организация празднества, но и то обстоятельство, что во время памятного столкновения Уварова с «мистической партией» великий князь Николай Павлович оказался на его стороне.
Будущий император, на своих довольно ограниченных тогда административных должностях выступал против тех интриг, с которыми боролся Уваров.
Сергей Семенович вспоминал впоследствии: «Это обстоятельство, разумеется, поставило меня с ним в отношения до некоторой степени конфиденциальные, причем настолько, что когда он внезапно взошел на престол, я, несомненно, находился в списке тех, на ком предполагалось основать новое управление империей».
Однако положение его при новом государе утвердилось не вдруг. Сначала не получив никакой значительной должности, первые годы николаевского правления он провел в путешествиях по России.
«Мало-помалу, — вспоминал будущий министр, — я удалился от двора и посвятил пять или шесть первых лет царствования императора Николая изучению за пределами Петербурга нашей страны, столь мало известной, от постижения реальных устоев которой я до тех пор был далек. Проводя по своему желанию большую часть года либо в моем пристанище в Поречье (усадьба Уварова под Москвой – Н.С.), которому заложил тогда основание, либо в путешествиях по стране ради наблюдения и изучения, я, когда появлялся при дворе, находил изысканный прием, но проводил там строго лишь самое необходимое время и возвращался к моим независимым занятиям».
При этом он, конечно, продолжал писать. Причем помимо научно-литературных работ ему согласно договоренности с царем приходилось составлять и своеобразные письма-отчеты о положении дел в провинциях империи.
В посланиях «на высочайшее имя» он критикует замеченные беспорядки в управлении страной и заявляет о необходимости преобразований: «В наше время <…> политических бурь <...> угроза нового тиранства стала более реальная, чем когда бы то ни было. <…> Новые Наполеоны поднимут стяг мнимой свободы и возвысятся над миром, наша задача — посредством просвещения уберечь Россию и Европу от разрушения».
Интересно, что примерно в то же самое время А.С. Пушкин, возвращенный из северной ссылки Николаем I, пишет в порученной ему официальной записке «О народном воспитании»: «…одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия».
Как видим, налицо явное тождество мыслей Пушкина и Уварова касательно роли просвещения в России. Кроме того, оба в равной мере отрицательно относились к традиции домашнего обучения, особенно укоренившегося в русском дворянстве. Аналогичными на тот момент кажутся их воззрения и на некоторые другие застарелые беды народного воспитания.
Хотя, по-видимому, не только им «препоручал» новый император высказаться по этим вопросам. Таково было требование времени.
Указом государя от 14 мая 1826 г. был создан Комитет устройства учебных
заведений под председательством тогдашнего министра народного просвещения А. С. Шишкова. Целью органа являлись: унификация уставов учебных заведений, разработка единых программ, определение перечня, количества и объемов преподаваемых предметов. По личному распоряжению императора Уваров был назначен членом Комитета, и его активная деятельность, в первую очередь — значительный вклад в составление устава 1828 г., как считается, во многом предопределила его последующее возвращение в Министерство народного просвещения.
Пушкин, в мае 1827 года получивший возможность проживать в Петербурге, мог продолжить общение с Уваровым, но чисто гипотетически. Документального подтверждения этому пока не находится.
Во всяком случае, если их отношения возобновились, то тональность их за истекшие 7-8 лет вряд ли изменилась, оставаясь подчеркнуто уважительной, но лишенной дружеской теплоты.
Причинами тому, по мнению некоторых пушкинистов, были разница в возрасте, различные идейно-политические позиции и взгляды на жизнь. Хотя с первым аргументом можно не согласиться. Пушкин с молодости приобрел немало друзей гораздо старше себя: это и В.А. Жуковский, и Д.В. Давыдов, и А.И. Тургенев, бывшие примерно уваровскими ровесниками.
Дело конечно в другом. Разгром восстания декабристов и начало нового царствования, ознаменовавшие завершение эпохи либерализма в Российской империи, изменили мировоззрение многих патриотически мыслящих людей.
Уваров, например, после 1826 г. окончательно перешел на консервативные позиции и постепенно превратился в ярого охранителя монархического режима. При этом успешный государственный деятель неминуемо охладел к своим бывшим друзьям по «Арзамасу» (не случайно в их переписке он мелькает с характерной припиской «отступник»).
Пушкин тоже с годами избавился от юношеских иллюзий благотворности для отечества свержения монархии, тоже стал более консервативен во взглядах на перспективы развития России. Однако он никогда не стремился стать царедворцем и делать успехи на государственном поприще, хотя попытки привлечения его к службе со стороны верховной власти были.
Что же касается Уварова, то у того, напротив, была прекрасная возможность стать ученым (причем не рядовым, а первоклассным, по свидетельству знающих его людей) или литератором, но он в буквальном смысле спал и видел себя министром. Но главное, что добивался он этого не совсем честными и чистыми средствами.
Морально-этические установки у истинно народного поэта и у преуспевающего администратора были различными. Другими словами - они были антагонистами и антиподами, прежде всего, в главных жизненных принципах.
К тому же, как известно, Пушкин, очень чутко и можно сказать болезненно реагировал на малейшее проявление по отношению к себе высокомерия и чванливости, не терпел он и попыток оказывать ему барское покровительство.
Как на беду Уваров, даже по характеристике сотрудников III отделения, «еще с младых ногтей был высокомерен, тщеславен, заносчив и, рано осознав свое превосходство над другими, не старался это скрывать, щеголяя своей принадлежностью к интеллектуальной элите». Вряд ли это могло нравиться Пушкину.
Но повторимся – их отношение друг к другу внешне оставалось лояльным. По крайней мере, до 1830 года, пока Уваров, по словам Н.И. Греча, «не любивший Пушкина, гордого и не низкопоклонного», не отозвался оскорбительно о предках поэта. Этим он дал повод к булгаринскому пасквилю, в котором говорилось, что будто бы пушкинский прадед Ганнибал – знаменитый арап Петра великого был выкуплен из неволи каким-то шкипером за бутылку рому.
Александр Сергеевич, вполне заслуженно гордившийся своим происхождением, не замедлил ответить наглым лжецам стихотворением «Моя родословная». А ложь была наглой и поступок Уварова мерзкий – ему ли исторически образованному человеку не знать прошлого видного сподвижника Петра?!
Потому не удивительно, что пушкинский стих бил не только в пасквилянта Булгарина, но и в распространителя клеветы С.С. Уварова, «первым кинувшего камень». Именно к уваровскому тестю А.К. Разумовскому и его родне, относится прямой намек в пушкинской строке: «…пел с придворными дьячками». Выступив против «новой рожденьем знатности», чьи деды еще не так давно торговали блинами и ваксили царские сапоги, Пушкин приобрел много врагов среди новоявленных аристократов, затаил зло на него и Уваров, хотя внешне до поры этого не показывал.
Напротив, в июне 1831 года, согласно словам Ф.Ф. Вигеля, Уваров поддержал перед Бенкендорфом пушкинский проект издания газеты «Дневник» и тогда же выразил желание видеть поэта «почетным членом своей Академии наук». А чуть позже, при письме от 8 октября того же года, «восхищенный прекрасными, истинно народными стихами» Пушкина (стихотворением «Клеветникам России» - Н.С.), передал поэту собственный перевод их на французский язык.
Уваров писал Пушкину: «…восхищенный прекрасными, истинно народными стихами Вашими, попробовал на деле сделать им подражание на французском языке … Вами вдохновенный, хотел еще раз, вероятно в последний, завинтить свой европейский штык».
Пушкин ответил вежливым, но не более, письмом: «Князь Дондуков доставил мне прекрасные, истинно вдохновенные стихи, которые угодно было Вашей скромности назвать подражанием. Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остается от сердца Вас благодарить за внимание, мне оказанное, и за силу и полноту мысли, великодушно мне присвоенных Вами».
Откуда вдруг такая тяга у Уварова к Пушкину? Что, все забыто и прощено? Не будем торопиться с выводами.
Дело в том, что как раз к этому времени в сознании Уварова начинает формироваться концепция «просвещенного патриотизма», которая чуть позже выразится его знаменитой формулой «Православие, Самодержавие, Народность». Ему очень нужны были помощники, а точнее – единомышленники. Подкрепить свою теорию официальной народности, авторитетом всенародно известного поэта было бы ему очень кстати. Отсюда и перевод пушкинского стихотворения, и поднесение подражания царю, а также заискивание перед самим Пушкиным.
Но сманить поэта на свою сторону не удалось. Как это было не досадно, пришлось будущему министру удовольствоваться со временем «дружбой» с москвичами, объединившимися вокруг журнала «Москвитянин» и сделавшимися видными славянофилами. С ними пытаться строить «черепашьими темпами» российскую государственность.
Пушкин шел своей дорогой и уваровская триада его не прельщала.
А отношения их продолжали ухудшаться. В 1832 году Уваров, ставший к тому времени товарищем (заместителем) министра народного просвещения, оказался уязвлен тем, что разрешение Пушкину на издание газеты «Дневник» было дано Министерством внутренних дел, а не его министерством.
Впрочем, для окружающих они еще не враги, а старые знакомые. Кроме того, Уваров тогда высоко ценил пушкинский талант и не оставил, видимо, надежды заручиться идеологической поддержкой популярного у молодежи поэта.
Писатель Иван Александрович Гончаров вспоминал совместное посещение Пушкиным и Уваровым в сентябре 1832 года Московского университета, где он тогда учился. В тот момент шла лекция профессора И.И. Давыдова.
«Вот вам теория искусства, - сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, - а вот и самое искусство», - прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина».
На следующий день в доме по адресу: ул. Малая Дмитровка, 1/7, где инспектирующий университет Уваров снимал квартиру, состоялся обед. На обеде помимо хозяина присутствовали московские профессора Давыдов, Максимович и Пушкин. Разговор шел, разумеется, о русской словесности.
В декабре того же года по предложению Уварова Пушкина избрали действительным членом Императорской русской академии. Известно, что Александр Сергеевич не особенно гордился этим членством.
Новая трещина в их взаимоотношениях появилась, после того, как сделавшись в 1834 году министром народного просвещения, Уваров автоматически занял пост председателя цензурного комитета. Видимо, теперь Сергей Семенович посчитал, что у него появились рычаги воздействия на своенравного стихотворца, а может быть захотелось отомстить ему.
Первым делом Уваров приказывает подвергать цензуре все произведения Пушкина «на общем основании». Не понимая, что в раже своем идет против самого царя, еще в 1826 г., изъявившего желание быть верховным цензором у Пушкина.
Тем не менее, результаты цензорского прочтения пушкинских произведений не замедлили сказаться: из «Сказки о золотом петушке» цензорами были изъяты строчки: «Царствуй, лежа на боку» и «Сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок».
Но дальше, больше – в апреле 1834 года Уваров самолично вычеркивает из пушкинской поэмы «Анджело» восемь стихов. Пушкин, по словам цензора А.В. Никитенко, был взбешен. Для поэта это было ударом.
Следующим уваровским выпадом против Пушкина была его реакция, как Главы цензурного ведомства России, на только что вышедшую из печати «Историю Пугачевского бунта». Историческое исследование прошло царскую «цензуру», с благословления императора и при посредничестве Бенкендорфа было отпечатано в типографии III отделения, и все же Уваров счел нужным вмешаться, осудив пушкинский труд как крамолу.
А.Х. БенкендорфТому были свои причины у входящего в силу государственного деятеля.
Если лозунгом министерской деятельности Уваров сделал свою, ставшую знаменитой, формулу «Православие, Самодержавие, Народность», перифразировав, по сути, старинный военный девиз «За Веру, Царя и Отечество!», то в деле цензуры он руководствовался правилом как можно большего воздвижения «умственных плотин» на пути распространения просвещения и прогресса. И, в том числе, поэтому был заинтересован, чтобы произведения Пушкина проходили через цензуру Министерства народного просвещения на общих основаниях.
Пушкин остро отреагировал в своих дневниковых записях: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дондуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтобы я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит. Кстати, об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен. Низость до того доходит, что он у детей Канкрина был на посылках. Об нем сказали, что он начал тем, что был б…, потом нянькой, и попал в президенты Академии наук, как княгиня Дашкова в президенты Российской Академии. Он крал казенные дрова и до сих пор на нем есть счеты (у него 11 000 душ), казенных слесарей употреблял в собственную работу etc. etc. Дашков (министр), который прежде был с ним приятель, встретив Жуковского под руку с Уваровым, отвел его в сторону, говоря: “Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком!“».
Многие биографы Уварова склонны обвинять Пушкина в том, что он опирался лишь на слухи, шел на поводу у молвы и вообще, мол, не должен был спускаться до уровня своих врагов. Но что ему было делать, если придирки цензуры не только искажали (а то и уродовали) его произведения, но и лишали его последних заработков. По мнению пушкиниста Я.М. Гордина с «Истории Пугачева» началась финансовая катастрофа Пушкина.
Поэту приходилось обращаться за защитой к Бенкендорфу, к царю, писать в Главное управление цензуры. Формальный ответ Уварова со ссылкой на цензурный устав, полученный поэтом в сентябре 1835 года, привел к тому, что Пушкин «выстрелил убийственной эпиграммой», а точнее одой «На выздоровление Лукулла». С нее, как считают, началась истинная вражда этих двух людей.
В стихотворении говорится о случае, который приобрел скандальную известность. Суть дела вот в чем: один из богатейших людей того времени граф Д.Н. Шереметев, не имеющий прямых наследников, внезапно заболел и оказался при смерти. Уваров, женатый на двоюродной сестре Шереметева и потому имеющий право на наследство, поспешил опечатать своей печатью имущество богача, рассчитывая на огромное состояние. Однако Шереметев выздоровел.
Читая оду, можно сделать вывод о том, что приведенная выше дневниковая запись и вдохновила Пушкина на сочинение стихотворения. Насколько колоритным получился уваровский портрет, можно судить хотя бы по этим строкам оды:
Он мнил: «Теперь уж у вельмож
Не стану няньчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож;
В подвалах, благо, есть излишек.
Теперь мне честность – трын-трава!
Жену обсчитывать не буду,
И воровать уже забуду
Казенные дрова!»
В оде не названа ни одна фамилия, между тем все тут же узнали в несостоявшемся наследнике Уварова. Шум, поднявшийся в обеих столицах, дошел до царя и вызвал его неудовольствие. Пушкину пришлось даже объясняться по этому поводу с Бенкендорфом, хотя изменить это ничего уже не могло. Как, впрочем, и то, что сам Александр Сергеевич впоследствии сожалел о напечатании своего «мстительного пасквиля».
Косвенно министр был задет и эпиграммой на его ставленника в Академии наук и цензурном комитете М.А. Дондукова-Корсакова. Тут поэт прошелся по противоестественным наклонностям Уварова, которые тому упорно приписывались в обществе:
В Академии наук
Заседает князь Дундук,
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что ж… есть.
Это привело к окончательному разрыву отношений между Пушкиным и Уваровым.
Недоброжелательством Уварова объясняются в основном последующие цензурные трудности пушкинского журнала «Современник». А после гибели Пушкина Уваров отчитывал цензоров и редакторов за помещенную в некрологах «пышную хвалу» умершего поэта. Редактор «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду» А.А. Краевский получил от мстительного министра форменный разнос за строку о погибшем поэте: «Солнце русской поэзии закатилось».
Как писал в дневнике А.В. Никитенко, «Уваров и мертвому Пушкину не может простить «Выздоровления Лукулла».
Между тем, многие черты сделанного Пушкиным портрета министра подтверждаются современниками (иначе его так сразу бы не узнали в герое Оды).
О заискивании Уварова перед сильными мира сего писал А.И. Тургенев, по свидетельству сенатора К. И. Фишера, Уваров «ездил к министерше, носил на руках ее детей, словом, подленькими путями прокладывал себе дорогу к почестям». Фрейлина императрицы и «муза многих русских поэтов» А.О. Смирнова-Россет в своих воспоминаниях называла Уварова за плетущиеся им интриги «штукарем». Американская исследовательница Виттекер считает его человеком «высоких воззрений и низкого нрава».
И в то же время, по мнению философа В. Соловьева, «в публичной своей деятельности Уваров имел большие заслуги: из всех русских министров народного просвещения он был, без сомнения, самый просвещенный и даровитый, и деятельность его – самая плодотворная».
Таким образом, мы можем закончить тем же, с чего начинали, заявив, что Уваров был сложной и крайне противоречивой личностью.
Вот только Пушкину от этого было не легче.
20 апреля 2023 г. Н. Сурков